В бинокль я издалека наблюдал за приближающимся индейцем; лыжи так и мелькали при каждом взмахе ноги. Однако на ледяном ветру невозможно было дожидаться, пока он преодолеет широко раскинувшуюся равнину озера Такла. Я знал, что он промерзнет на ветру, хотя и шел скорым, размашистым шагом, и будет рад, если на берегу его встретит гудящая от жара печь и кружка горячего кофе. По человеческим меркам у меня в доме было холодновато, но стоило хорошенько протопить печь, как медвежата просыпались от спячки, выползали из своей конуры и начинали бестолково слоняться из угла в угол. Они нисколько не обижались, если я нарушал их покой, наоборот, они с радостью лезли обниматься, лизали мне руки, точно это не они, а я так долго где-то пропадал. Они уже знали, что будут вознаграждены за свои ласки, что им почешут шейку и пузо, прежде чем в открытую дверь найдет достаточно зимнего холода, чтобы можно было снова впасть в спячку. Но вот в узком, как щель, туннеле, который вел от озера к хижине, заскрипел снег, и я вышел навстречу индейцу. Среди индейцев Северной Америки племя бобров особенно славится своей красотой, а мой гость, насколько можно было судить с первого взгляда (потому что он с головы до ног был упрятан в парку из волчьего меха, стеганые штаны и надвинутый на глаза капюшон), по-видимому, выделялся своей наружностью даже среди соплеменников. Ноги его, обутые в высокие мокасины, сшитые мехом внутрь, ступали широко и твердо. Он откинул капюшон и снял с лица двойную снежную маску с узкими прорезями для глаз.
—Я — Ларч А-Тас-Ка-Ней. Кажется, ты знаешь моего отца.
