Было уже далеко заполдень, когда я выбрался на плоскую вершину кряжа. Это место еще больше напоминало настоящие горы; из земли выбивались замшелые скалки, и я вскарабкался на одну из них, похожую то ли на шлем, то ли на тюбетейку. Камень этот возвышался над окружающими деревьями, и вид был даже повеселее того, что я разглядывал утром с кедра. Да и дышалось тут совсем не так, как внизу: подувал свежий ветерок и относил комарье; это само по себе было чистое блаженство. Бормоча что-то подходящее – “Вот взобрался я на вершину, Сижу здесь радостен и тих…” – я сел на нагретый солнцем камень, потом, захлебываясь слюной, достал свою вкусную копченку с черемшой и принялся жевать.

Отсюда было видно, что маршрут я выбрал в основном правильный. Прямо от этой точки начинался довольно крутой спуск, и у подножья горы четко видно было, где темнолесье речной долины поворачивало вправо и начиналась та петля, которую сейчас обходили – или уже обошли – мои враги. Судя по тому, как далеко на юг уходила река, обогнать меня они не должны, но кто знает. Может, Капказ действительно решил поспешать, чтобы не упустить золотодобытчиков. А могли и просто водку допить, и теперь им и делать особо нечего, кроме как переть и переть. Все могло быть.

В небе над речной долиной, под белым пышным облаком, почти вровень со мной, кружила какая-то темная точка. Очень может быть, то был Nevermore, но мало ли кто тут может трепыхаться в небе в такой погожий денек. Орел какой-нибудь, или коршун.  Хорошо, небось, быть орлом. Кой черт орлом – живым бурундучком, и то славно. Куда лучше, чем кормом для червей или двуногих трупоедов. Удавлю гадов. Продолжить чтение →

Что сказать о бурых медведях? Не-пред-ска-зу-е-мы, вот и все о них. Ничего определеннее не скажешь. Случись встретиться с мишкой  в лесу, девять из десяти постараются убраться подобру-поздорову, особенно если начать палить в воздух, лупить по дну ведра или поднять дикий визг, как это делают деревенские девы, когда идут по ягоды, а натыкаются на нечто такое вот, из себя мохнатое.  Девять из десяти – а ну как сразу напорешься  на того, десятого?

Один мой старинный знакомый перестрелял на своем веку добрую сотню косолапых. Так вот он говорит, что терпеть их не может именно по этой причине: никогда не знаешь, что у него на уме. Иногда он трусливей зайца, иногда свирепей самого себя.  Так старикан и говорил: «Столкнешься с ним на узкой тропинке и никак не скажешь по его роже – любопытствует он просто или мылится тебя разорвать; только ли он вывалился на тропу или часами тебя скрадывает, чтоб закусить человечинкой».  И вообще Трофимыч предпочитал тигров и волков: с теми хоть всегда ясно, как и что.

И я очень даже понимаю, почему таежники посмеиваются, а иные внятно матерятся, когда слушают барышень из телика – про то, какие мишки милые, добродушные, безвредные и даже где-то полезные. Санитары леса, в общем. И его украшение. Мухи не обидят. Не знаю, как насчет мух, но людей они точно обижают. Иногда до смерти. Продолжить чтение →

Пока возился, я согревался движением, а тут скоро начал подрагивать, и чем дальше, тем больше, пока не затрепетал, как паралитик. Я свернулся плотным клубком, удерживая тепло, засунул холодные руки под мышки, но дрожь не унималась. Интересную вещь я заметил: когда человек жестоко мерзнет, он глупеет космически быстро и неотвратимо. Так и чувствуешь, как клетки мозга одна за другой отключаются.  Ну ничего достойного не приходит в голову. Сплошной примитив на грани идиотизма. Насчет того, что хорошо бы набить рожу Олегу, про то и говорить нечего, это естественно и не обсуждается, но и остальное на том же ментальном уровне. Ничего возвышенного.

Я где-то читал, что на большой глубине, где уж действительно холодно, аквалангистам приходят в голову разные гениальные идеи. Например, а почему бы не дышать кислородом прямо из воды, ведь в воде полно растворенного кислорода, рыбы ж им дышат? И некоторые сдирают маски. Меня вот тоже озарило: и чего я тут мерзну, ведь можно зажечь камыш и прекрасно согреться. Хорошо хоть с верхнего этажа кто-то издевательски подначил: Конечно зажги, отчего ж не зажечь. Заодно отмучаешься, тут в дыму и задохнешься.  От огня не уйдешь, испечешься не хуже утки по-пекински. Шакалы оценят.

Согреться все же надо было, и я слез с кучи и начал делать приседания. Тут я заметил, что в правой ляжке что-то мешает, вроде как бы торчит и даже болит при движении. Я так и замер с открытым ртом – вспомнил, как меня ожгло, когда Олег второй раз пальнул. Ах ты ж паскуда, думаю, зацепил-таки, крыса белобрысая. Я пощупал отвернутый верх ботфорта: точно, дырка. И в штанах дырка. Я приспустил брюки и пошупал бедро. Мокро, а в одном месте под кожей катается что-то твердое. Продолжить чтение →

Славная речка Молога, только течет она не совсем туда, куда надо бы. Если плыть от Бежецка, или от Максатихи, как плыл я в этот раз, то направление все больше на северо-восток, и ветер в августе тоже с северо-востока, так что получается сплошной мордотык, и грести утомительно, особенно если ты на резиновой лодчонке и она парусит, как сволочь.

А в остальном все очень даже ничего, речка тихая, малонаселенная, по берегам леса хвойные и разные, в лесу грибы-ягоды, в воде рыба, в осоке и в рогозе утки. Дождичок бывает, но не сплошь, а так, побрызгает да перестанет; никаких этих круглосуточных осенних безобразий. Ну и красота, конечно. Красотища душещипательная, аж грести забываешь – накатывает эдакий ступор с широко раскрытыми глазами. Кучерявые беленькие облачка выстраиваются в элегантные ряды во все небо, квадратно-гнездовым способом, потом медленно и затейливо перестраиваются, словно хороший кордебалет или зримый Бах, до того все гармонично и гипнотично.

А у меня еще на все эти приятные мелочи наслаивалась сладенькая ностальгия. Лет за десять-пятнадцать до того, где-то в восьмидесятых, еще до суматохи перестройки, я тут уже плавал, от Бежецка до Пестова. Всякие шероховатости стерлись, и то плаванье вспоминалось, как сплошной залет в рай. Почему-то на память приходили главным образом встречи, и все какие-то сугубо приятные. Продолжить чтение →

Ухрюкался, я конечно, дико, но все же, похоже, начинал отходить физически, отмякать от недавних передряг, потому что под утро мне снились девочки и даже явно женщины, сначала немного неопределенные, полуголой гурьбой или хороводом, а потом выплыла Лилечка, отсвечивая пышной попкой под какими-то чахлыми, абстрактными кустиками. Только у нас ничего не получалось, и это даже во сне казалось удивительным и неправдоподобным, потому что в жизни, честное слово, все иначе. Лилечка была старше меня на два года, уже на втором курсе института, и лет на десять опытнее, так что получалось как раз все и даже больше, в самых разных местах, удобных и не очень, и не без экспериментов. Зря я, что ли, изучал the Kinsey report  зимой в Ленинке, хотя Лилечка и без Кинзи до всего дошла своим крестьянским умом. А может, имела хорошего учителя или целую толпу наставников. Девичья душа – еще те потемки. Царь Соломон, и тот не разобрался.

У нас с ней была сумасшедшая любовь и все такое, аж тестикулы вспухают при одном воспоминании – то, что по-английски называется blue balls, голубые яйца. Но вообще-то Лилечка практичная девочка и иногда мне выговаривала, что ей нужен мужик, чтоб как за каменной стеной, а я что, тепличное растение, стихоплет на всем готовом у мамы с папой, и молоко еще на губах и везде не обсохло. Очень мне хотелось ей доказать, что я не такой, что я ого-го какой конквистадор. Вот и доказал, вот и барахтаюсь в этом жидком таежном навозе. Продолжить чтение →

Костерок горел исправно – невидно, но жарко. Вода в котелке еще не булькала, но уже припузыривалась на дне, скоро заходит слоями, и можно засыпать. Я вытащил из рюкзака суповый пакет, посмотрел на бычью морду в фас, подкинул в ладони. Один супец сегодня жидковато будет. Чуть не девять часов махали веслами, поджилочки так и гудят. Вытащил вторую морду, надорвал оба пакета и снова застыл, пялясь в котелок, как авгур какой-нибудь.

В ушах зудел щебет. Рутинные дела: я кашеварю, Саня лепит палатку,

супруга моя щебечет. Разделение труда.

— Вы знаете, Саша, мне иногда так жаль городских жителей, которые никогда не видели всего этого. – Сценичный жест в сторону медленно тонущих в пасмурной вечерней сини хребтов. Интересно, как она сама их видит, с ее диоптриями. Я знал эту тираду наизусть, сам ее когда-то выдал в наивную, неосторожную минуту, и теперь ежился, ожидая продолжения. – Ведь это все равно, что лишить себя какого-то органа чувств, какого-то духовного измерения. Все равно, что обокрасть себя неверием в Бога, или Высший Разум…. Продолжить чтение →

Разбудил меня предрассветный холод  и отдаленная, еле слышная пальба. Значит, мужики вышли стоять утреннюю зорю. Откуда доносились выстрелы, по-прежнему не понять, но теперь мне это и ни к чему: вверху проносились привычные утренние тучи дичи, иногда над самой головой, чуть шапка с башки не слетала. Все они держали путь на море, значит, на север; теперь я точно знал, где этот самый север есть, и это было хорошо. Мне надо на юг, но лет скоро кончится, опять будет не понять, где что.

Умнее всего – мне так тогда показалось – идти на запад, спиной к рассвету. Так я должен скоренько выйти к каналу. Не мог же я вчера слишком далеко от него отойти, не та скорость. А на канале я уже практически дома, часа за полтора до лагеря доберусь. Главное – выбиться за эти проклятые сплошные стены камыша. Да и ребята могут придти на лодках на поиски. И я тронул на запад.

Как я ни тщись, а описать это продвижение в камышах доходчиво вряд ли удастся. Можно, скажем, представить себе битву при Измаиле, где турки и русские сбились в такую толпу, что мертвые качались вместе с живыми, а живых носило только качанием толпы, а не своей волей. А мне надо было именно по своей воле. Я расталкивал камыши плечом там, где они были хоть чуть пореже, но часто плечо просто отскакивало, и никакого продвижения не получалось. Пытался валить камыши себе под ноги, в болотную жижу, но быстро понял, что так скоренько вымотаюсь вусмерть: камыши стояли твердо, как римские легионеры, и бороться с ними – все равно что мамино пианино на спине на десятый этаж таскать. Продолжить чтение →

Протока была старая, извилистая и скорее похожая на болото – совсем без течения, покрытая ряской, местами чуть ли не вся переросшая осокой и ослепительно-белыми лилиями. В таких узинах я задницей сквозь резину чувствовал дно и продирался с трудом, но меня это только радовало: на байдаре тут и вовсе не пройти. У «Ласточки» осадка практически нулевая, и я иногда проталкивался веслом, как шестом, а этим скотам, если они сюда все же завернут, придется тут вылезать и идти впроводку, а скорее волоком, увязая в грязи по самые помидоры. Это хорошо. Плохо то, что стайка уток с треском поднялась из зарослей и начала метаться над верхушками деревьев, выдавая меня с головой, а я ничего не мог с этим поделать, только матерился придушенным шепотом. Одна надежда, что среди этого отребья нет охотников или бывших спецназовцев. Я попробовал вспомнить что-то о них, но перед глазами мельтешили только потные торсы да пьяные оскаленные морды. Ладно, Бог не выдаст…

Я уходил все дальше. В одном месте пришлось вылезти и перетащить лодчонку через поваленный ствол, перекрывший всю протоку. Обрадовался этому дереву, как родному. Потом было еще одно такое. Минут через двадцать суматошной гребли и  яростной возни я притормозил уже около верхней оконечности острова. Прислушался. Тишина. Ни голосов, ни плеска весел, ни птичьего гомона у меня за спиной. Даже уток не видно и не слышно – отлетели либо сели. Я глубоко выдохнул: оторвался-таки. Теперь можно подумать, что дальше. Продолжить чтение →

Я второй раз за это утро переплыл реку, перебрался на “свой” берег и весь день медленно двигался параллельным курсом с этими ублюдками, подлаживаясь под их темп – как я его себе представлял.

Когда крадешься по тайге медленно и неслышно, с нередкими остановками, то чаще наталкиваешься на лесных жителей. Несколько раз то рябчики, то тетерки поднимались у меня из-под ног; я упрямо пытался сбить их своей дубинкой, но все с тем же печальным результатом. Было уж ясно – глупо пользоваться степным оружием в тайге. Но каждый раз я реагировал на дичь, как бешеный, и кидал палку, не думая, а потом рычал от ярости и злился все больше и больше. Теперь бы я не смог ни во что попасть, наверно, и в чистом поле, до того нервишки разгулялись, драть их с наждаком.

Не только птички меня доводили до белого каления. Главное, с утра я натерпелся такой страсти, что не приведи Господь. Это не шутка, когда думаешь, что в тебя стреляют. А теперь еще одолевали всякие разные переживания, все та же свара между темным и светлым углом. Продолжить чтение →

Пелым – приток Тавды, Тавда впадает в Тобол, Тобол в Иртыш, Иртыш в Обь, а уж Обь – в Северный Ледовитый, это все знают.  Но ей-ей, когда плывешь по Пелыму, не верится, что он чей-то там приток. Бывают такие плесы, что налетят стороной утки, отпалишься по ним, а дробь падает чуть ли не на середине реки. До другого берега далеко-далеко не долетает.

Уток тут не так чтобы пополам с водой, как на Оби, но хватает.  Есть кряква, шилохвость, широконоска, серая утка, свиязь, оба вида чирков, да мало ли чего. Еще была утица, которую я до того не бил, некрупная с белым пером в крыле, и очень близко подпускала лодку, прежде чем взлететь, аж стыдно было стрелять.  На рану некрепкая, падает комом, подплывешь – а там жалкий комок перьев колышется и головка под водой. Другие утки были покрепче, да и на реке патроны, как ни береги, отсыревают, заряды нерезкие, и сбитые утки долго трепыхались. Иногда даже гоняться за ними приходилось. Я греб, а Иза-Изабелла ловила их за шею, тащила в лодку и при этом горько плакала. Но за глотку держала крепко. Любила утятинку, хоть жареную, хоть в шурпе. Продолжить чтение →

Я стал засекать время. Оказалось, двигался я где-то со скоростью около трех метров в минуту, если это можно назвать скоростью. Сто восемьдесят метров в час. Ну, может чуть больше – иногда попадались участки с более рыхлым камышом. Пусть будет двести. Любая черепаха мне фору даст и выиграет эти скачки с запасом.

Держать строго на запад не получалось ни в какую, все время приходилось обтекать совершенно уж непроходимые тростниковые стенки.  Двигаться можно было только там, где прошли кабаны. Но все равно, сейчас уже одиннадцатый час, значит, ползу я больше пяти часов, и даже со всеми зигзагами километр наверняка прошел. Должен бы давно упереться в канал, но его как не было, так и нет. Кружить я вроде не мог, направление держал по качающимся метелкам – ветер тут в это время года одного направления, северо-восточного, норд-ост, как говорят мореманы. Так-то оно так, а вдруг ветер зашел? Вдруг он повернул на южный, и задул афганец? И пру я неведомо куда, и еще месяц могу переть и никуда не выйти…

Насчет месяца я, конечно, погорячился. Помру я тут, и не через месяц, а вот-вот. Сил уже не было никаких, ноги дрожали и подкашивались, и страшно хотелось пить. Холод раннего утра был далеким воспоминанием. Теперь давила тропическая духота, с меня текло ручьями, хотя давно уже должно вытечь все, что во мне было . Мне все мерещилась моя баклажка. Баклага отменная, еще из Германии, металлическая, но в деревянном кожухе. На удивление объемистая, и вода в ней не протухает и не теплеет, только винцом припахивает – я ее люблю красным домашним вином заправлять. Но нету баклаги, осталась в палатке, и я теперь клял себя последними словами за такое дебильство. Продолжить чтение →