ТИХО-ТИХО, еле шевеля ластами и придерживая дыхание, чтобы не хрипела дыхательная трубка, я плыл вдоль кромки камышей, хищным оком высматривая застывшую в засаде полосатую щуку, закамуфлированную под камышиные стебли.  Не везло мне. Едва слезы в маску не капали. Щуки были, врать не буду.  За выступом камышовых зарослей я вдруг сталкивался с ее тупым взглядом исподлобья: щука ведь висит в камышах как полено, слегка наклоненное вперед, и поэтому взгляд кажется именно исподлобья, холодный, зверский и противный.

Щуки были, но на меня как Бог плюнул. То рыбина вертко исчезала в камышах, и я упускал ее с матюками, но без выстрела.  То мазал от нервов, и потом долго вызволял гарпун из камышей, путаясь в гарпун-лине и пуская пузыри из загубника вместе с неслышными нехорошими словами.  Бывало еще хуже: я и щуки-то не видел, только в уютной песчаной яме среди придонных водорослей смерчиком взметывались вдруг песчинки. Значит, тут только что стояла щучина, отрегулировавшая свой окрас так, что казалась совершенно прозрачной, неуловимой для глаза. Эта сволочь любому хамелеону фору даст.

Еще одна довела меня до масштабной истерики.  На мелком месте, метра два глубины, я наплыл на нее так, что она оказалась у меня под животом.  Я оторопел, растерялся, замер. Щука под брюхом, видно ее отчетливо, спина бурая такая и толстая, ну полено поленом.  И конечно, только я стал поворачивать ружье стволом вниз, чтоб пригвоздить ее ко дну, как она взметнулась и исчезла, ровно ее там никогда и не стояло.  Я ж говорю – сволочь.  Пробы негде ставить. Продолжить чтение →

С «бандой семерых» у меня контакт потихоньку наладился, хоть я никаких особых усилий к тому не прикладывал. Просто таскал в общей котел уточек, иногда по пять-шесть в день, а себе ничего не просил, но Татьяна и без просьб оставляла мне миску чего-нибудь вареного.

Утей я бил не хуже других, но на гуся вот мне никак не везло, а все мы очень уважали пожевать гусика, поджаренного на вертеле. Дождливым днем я одного подранил в горелых камышах (по гарям хорошо растет нежная «гусиная травка», деликатес ихний) и потом час за часом таскался за ним по холоду, пытался скрадывать. Он далеко лететь не мог, немного пролетит – сядет, еще пролетит – еще в какую-нибудь лужу сядет, но на хороший выстрел так и не подпустил. А под вечер его у меня шакал из-под носа утащил в камыши, а я стоял, опустив руки, и грязно выражался.  Чего ж еще растяпе делать.

Один раз под вечер возвращаюсь к тому озерку, где мне с огарем повезло, смотрю – силуэт гуся в прибрежных камышах, и сердчишко у меня заколотилось: ну, думаю, теперь верняк. И уж как я его осторожно скрадывал, прямо змеей подползал, но чем дальше полз, тем выше червь сомненья задирал голову. Уж больно какой-то неподвижный гусь; как мертвый. А он и был мертвый. Его Лева, крупный такой добродушный юморной мужик, штангист в прошлом, днем убил, а сейчас, перед зорькой, привязал ему головку к камышине, получилось эдакое чучело-импровиз. Занятый гусем, я левину тушу в камышах во-время не заметил, и он, наверно, вдоволь похихикал, глядя на мои пластунские эволюции. Продолжить чтение →

Крохотное облачко, заслоненное лавиной впечатлений, возвышенных и не очень, разрослось во все небо. Зефирчик вдруг озверел и хлестнул по морде крупными каплями, и почти сразу же, после мхатовской паузы, обрушился косой потоп.  Я вдруг оказался в очень маленьком и безжалостно яростном мире, окруженный со всех сторон светло-серой стеной дождя, больше похожего на вторую, вертикальную Волгу.  Нигде ни неба, ни земли, подо мной – байдара, взбесившаяся, как бычок на родео, а я ей – фраер, которого надо скинуть.  Садист-ветер со смаком резал по живому, голому телу холодными струями, но иудино поведение “Ласточки” было страшнее: дай ей сотую долю шанса, и она выскользнет из-под ягодиц.  Чувство равновесия, похоже, таится у меня в этом органе или органах, но орган вообще-то бездарный, и я страх как боялся ошибки.

А тут еще мне стукнуло, что в любую секунду стенку дождя может пробить нос “Метеора” или “Ракеты” на скорости – какой?  Тридцать, сорок км в час?  Один хрен, накроет, как медным тазом.  Я нервно орудовал веслом; в таком каючке, завались он за печку, весло не только для гребли, но и для баланса, как шест у канатоходца.  Сунь его не в ту волну не в ту миллисекунду, и опаньки, человек за бортом, кинь ему буй, или в рифму, все равно задавим.  Словечко прилипло, где-то в подкорке пульсировала строка:  “Есть упоение в бою”, а рядом, в терцию, аукалось: “А нам, татарам, по бую…”

Справа по носу сквозь завесу проступило что-то темное, очень похожее на форштевень “Метеора”, в животе пренеприятно екнуло, но это оказался верхний клинообразный конец острова.  Скоро я проскользнул под его защиту, выбросился на берег и только набрал воздуху, чтобы облегченно вздохнуть, как меня окружил взвод народу, мужчины, женщины и дети, с охами и ахами насчет моего здоровья и целости. Продолжить чтение →

Завтрак был à gogo, как выпивка в некоторых парижских барах, про которые тайком рассказывал дед, когда я уж явно повзрослел. Что называется, от пуза. Рыбка прокоптилась до сказочно нежного состояния, и приправа у меня была отменная – черемша и волчий аппетит. Я опять наглотался, как питон, испил чайку, завалился на свое ложе, закинул руки за голову и наконец, глядя на кусок далекого синеватого неба, по которому изредка скоренько шмыгали мелкие облака, отпустил вожжи и позволил себе думать без границ. Было то самое утро, которое вечера мудренее, и надо было решать, что делать и как быть. Вот я и поднял барьер, перестал давить воспоминания – и лучше б я этого не делал.  Навалилось такое, что не приведи Господь. Прямо приступ какой-то.  Точно – приступ. Delayed reaction называется. Запоздалая реакция. Когда-нибудь все равно настигла бы.

Картинки недавнего прошлого заструились перед глазами длинным, изнуряющим рядом. На полное брюхо переносить все это было легче, но все равно я заерзал, задрожал и покрылся потом. Сердце заколотилось, дышать стало тяжело, навалилась тошнота, я скулил и постанывал, когда память выносила на поверхность что-нибудь особенно мучительное: как эти гады играли моей головой в футбол на том пляжике, где потом убили лесника и разрубили его тело на куски, или как Щербатый угощал меня заостренной палкой, покрикивая, как на тягловое животное. В глазах темнело, когда я вспоминал его плевки и другие животные шутки, особенно ту выходку с поливанием меня мочой. Этого я уже не мог вынести и чуть не до крови укусил себя за руку. Вот уж действительно глупо. Как будто мало у меня где болит. Куда ни глянь, где ни пошевелись, везде боль. Продолжить чтение →

Нас было трое, но только у меня были болотные сапоги, подвязанные ремешками к поясу; у остальных – до колена. Вздувшиеся апрельские потоки в горах были глубоки, и я всё думал, какой я умный, а друзья – придурки. А потом мы подошли к первому ручью из тех, что поглубже, и тут оказалось, что мой святой долг – перетащить друзей на тот берег на собственном горбу; у меня ж болотные сапоги, ведь так? Логика неотразимая. Я молча нагнулся, друг, который покрупнее, радостно взгромоздился на мою широкую спину и весело поехал через быстрый шумный поток, полный скользких невидимых валунов, а мне все мерещилось, что я гнусь под весом концертного рояля и если что не так, то он меня тут и расплющит. Потом я вернулся ещё за одним роялем, а затем перетащил ещё наши три рюкзака; те потянули всего лишь на кабинетное пианино.

Так оно и шло час за часом. В низком, близком небе вспыхнула вечерняя звезда, потом исчезла. Лес пошёл гуще, мрачнее, холмы повыше, под ногами чаще похрустывал снег, но всё равно то были отдельные проплешины, а так всё больше мох, старая добрая скользкая грязь, да ещё бурелом. Двигались медленно и спотыкливо, фыркая, когда невидимые ветви хлестали по лицу и норовили выколоть глаза. Я всё время прислушивался – не лепечет ли где-нибудь впереди ещё один поэтический ручей. Прислушиваться особо не приходилось, и я снова и снова таскал рояли. Добродушные шутки веселили всё меньше, и Николай, по прозвищу Фокс, утешил меня: Продолжить чтение →

Так оно все и шло до самого, можно сказать, отчаянного и несчастного моего приключения за многие годы. Как-то Лева мне сказал, что вечером они всей толпой отправляются в камыши на засидки на кабанов, и если я хочу с ними, то никто не против. Как же не хотеть. Охота серьезная, не то, что невинных птичек сшибать.

Отправились вниз по каналу на двух байдарках, и это мурло, в смысле Олег, тоже за нами увязалось. Ребята покривились, но делать нечего. Сказали ему только, чтоб поближе к Сергею, ко мне то есть, держался. Не путался чтобы под ногами, значит.

Вылезли еще засветло – с одной байдары на левый, с другой на правый берег. Я был в той, что справа. Уговорились встречаться у лодок в полночь; первый, кто вернется, дает сигнал – три выстрела с интервалом в десять секунд, для ориентировки другим.

Пошли в камыши. Мне достался самый дальний от канала нумер, за мной Олег спотыкался, возбужденно сопел. Я оставил его на выжженной полянке среди камышей, а сам пошлепал дальше. Отошел еще на сотню метров, но там уже камыши стояли плотной стеной, и открытое место совсем небольшое, кабан проскочит – и моргнуть не успеешь. Я опять матюкнул этого обормота, из-за которого все мои несчастья. Даже хорошую засидку пришлось ему уступить. Продолжить чтение →

Какой-то зулус прямо в палатке молотил мне в ухо свою щелчковую песню из тех, что слышно за две мили, и я подумал – вот я снова в Южной Африке. Но что-то тут было не то, я ж никогда не был в Южной Африке, и зулусов в палатке вроде не было, а щелк продолжался уже под черепом.  Я изрыгнул какую-то похабель, и все стало на место: мат был русским, я сам скорее всего русский, а щелкун – волжский соловей. Чудный голос и чувство гармонии, но миниум такта. Ни малейшего понятия, когда петь, а когда и заткнуться.  “Заткнись!” хрипло заорал я. Череп чуть не отскочил, а этот мелодист – нуль внимания, ни одной шестьдесятчетвертой не пропустил.  “Начищу клюв”, решил я, расстегнул входное полотнище, высунул голову – и так и замер на четвереньках.

Вчерашний ливень умыл мир до блеска, а солнце отполиролвало его до немыслимой красоты, словно рекламу в “Лайф”. Даже Эол или как там его замер от восторга, не дрожат листы, или кусты. Перевернутая вселенная в реке, прорисованная до мелочей, выглядела вообще эксцентрично и неотразимо. Куда уж нашему евклидову миру.

Душа моя воспарила так, что я еле поймал ее за пятку и водворил на место.  Я простил певцу все его грехи (ему и на это было плевать), выполз на свет Божий и постоял, растворяясь всем существом в этом раю.  Еще бы пару Евочек перед завтраком, вздохнул я, но тут же завопил, как каннибал, и ухнул с разбегу в речку. Продолжить чтение →

Пока я тут отходил душой и телом у ручья, бандиты ушли вперед на два дневных перехода, но меня это мало волновало. Я  знал, что они подолгу валяются утром, идут медленно, нелепыми зигзагами, рано становятся на ночлег выпивать и закусывать, двигаются часов шесть в день, от силы семь. Теперь им еще придется тащить груз, шерпа у них больше нет. Шерп вот он, с большой бациллой мщенья в душе. Я смогу идти налегке хоть десять, хоть двенадцать часов в день. Дома на охоте я мог рыскать по степи с четырех утра до десяти вечера; правда, ухаживался вусмерть, еле ногами шевелил, когда шел домой. Здесь надо с этим полегче, в расчете на долгую охоту. Опять же мне не надо будет мотаться в поисках брода через притоки, я и вплавь переберусь. Все это вдохновляло, и я уже был готов копытами землю рыть. Первым делом надо выяснить, что там впереди и вокруг.

Я огляделся. Неподалеку поваленное бурей дерево оперлось кроной о ствол векового кедра, высившегося над всей окружающей толпой дерев на манер Лемюэля Гулливера среди лилипутов. Пожалуй, самое то, что нужно. Я вскарабкался по наклонному стволу, сколько мог, потом перебрался на кедр – тут я чуть не сорвался и некоторое время провисел, мертвой хваткой уцепившись за ветку. Выше, выше, и наконец я влез на самую вершину, которая медленно ходила под ветром из стороны в сторону, и мне стало немного жутко. Было такое ощущение, что весь мир покачивается туда-сюда. Я страх как любил лазать по деревьям, высоты боялся мало, но здесь было уж очень высоко и шатко. Да и слабоват я еще был, как бы головка не закружилась. Продолжить чтение →

Почему-то все думают, что медвежья охота – это когда ты охотишься на медведя. А у меня как-то все наоборот: сам на медведей почти никогда не охотился, в основном медведи охотились на меня.  И за сорок лет скитаний по диким местам таких печальных случаев накопилось порядком.  Повезло, можно сказать.

Не то чтобы медведям в нашей большой и красивой стране вообще нечего было делать, кроме как охотиться на людей. Но что-то в этом есть.  Медвежье население у нас очень большое, людское, пожалуй, еще больше, и когда эти два вида пересекаются, кончается все не всегда так мирно, как в цирке на Цветном бульваре.  Как говорил мой друг-хохол, «могуть быть жертвы».

Это не я один заметил. Когда бродишь по диким российским просторам, практически у каждого редкого встречного есть в запасе пара забавных медвежьих историй, которыми он тебя непременно угостит.  Особенно если путешествуешь в компании дамы, до судорог боящейся животных крупнее мыши. Или мельче. Не говоря о мышах как таковых.  Тут уж рассказчик входит в полный раж. Продолжить чтение →

Я осторожно двинулся по этому проходу, тесному до того, что приходилось по нему проталкиваться изо всех сил и двигаться большей частью бочком. Через минуту я был весь в мыле. Тут, наверно, надо по мере сил описать, что такое аральские камыши, иначе остального не понять. Вот говорят – тонкий, как тростинка; так вот это точно не про аральские тростники. Старые камыши  тут мощные, толстые, метра четыре-пять высотой, но главное – растут до того плотно, что местами ствол ружья меж ними не просунешь, не то что самому пройти. Сплошная стена неведомой толщины.

В такую вот стену я в конце концов и уперся. Был проход, да весь кончился. Невпротык. Пришлось поворачивать назад.

К тому времени я уже выбивался из сил, весь взмок и еле-еле протискивался меж двумя стенками, а сам понемногу зверел. Ну, думаю, выберусь на старое место и попру на засидку Олега, стреляя перед собой от живота веером – небось, навалит в штаны и побежит. Попасть не попаду, но перепугать перепугаю. Так и надо было с самого начала сделать, да кто ж его знал… Продолжить чтение →

Грубые ребята, эти бурые медведи на Аляске.  С соседней сопки в бинокль и то жуть смотреть на их ужимки перед боем, клацанье стилетами-клыками, рык, мотание огромных голов, замах чудовищных лап и прочее безобразие.  Одного я сразу окрестил Старый Бандюган – он точно потянул бы за полтонны.  Юный Любер поскромнее массой, но только в сравнении.  Недостаток массы он возмещает дурью. Кидается вперед, словно Бандюган ему – тщедушный христианин на римской арене.  Этот старина просто монстр какой-то, сомкнул клыки у молодого на загривке да как кинет его через член, ну словно овчар котенка, в сугроб подале. А тот не унимается, кусаться лезет, ну не придурок ли. Вот и схлопотал боковой справа, кровь на снегу фонтаном. На этот раз дошло, и малый дал деру в заросли. Мол, мы еще встретимся.

Победитель, остывая, помотался взад-вперед по рингу. Многопудовые мяса страшно перекатывались под мохнатой шкурой.  Во мастодонт.  Метра три от носа до хвоста, не мене.

Я опустил бинокль.  Проводник Майкл мотнул головой – вперед, мол, орлы – и споро заскользил вниз на коротких ногах. За алеутом Михаил, такой же плотный и коренастый, только рыжий.  Он тут главный, потому как молодой, крутой и денежный.  Я скромненько замыкающим. Я что, доцент в должности юнги, переводчик-фоторепортер, как говорится, с возложением на такового обязанностей прислуги за все, включая погоду. Только это уж дудки, хоть я и безоружный.  Ну где мне взять столько штук зеленых проводнику да за лицензию, не считая пролета.  А так мне самому платят. Не сказать, чтоб густо, но я бы и сам приплатил за посмотреть такую охоту.  Приплатил бы – если б было чем. Продолжить чтение →