Грубые ребята, эти бурые медведи на Аляске. С соседней сопки в бинокль и то жуть смотреть на их ужимки перед боем, клацанье стилетами-клыками, рык, мотание огромных голов, замах чудовищных лап и прочее безобразие. Одного я сразу окрестил Старый Бандюган – он точно потянул бы за полтонны. Юный Любер поскромнее массой, но только в сравнении. Недостаток массы он возмещает дурью. Кидается вперед, словно Бандюган ему – тщедушный христианин на римской арене. Этот старина просто монстр какой-то, сомкнул клыки у молодого на загривке да как кинет его через член, ну словно овчар котенка, в сугроб подале. А тот не унимается, кусаться лезет, ну не придурок ли. Вот и схлопотал боковой справа, кровь на снегу фонтаном. На этот раз дошло, и малый дал деру в заросли. Мол, мы еще встретимся.
Победитель, остывая, помотался взад-вперед по рингу. Многопудовые мяса страшно перекатывались под мохнатой шкурой. Во мастодонт. Метра три от носа до хвоста, не мене.
Я опустил бинокль. Проводник Майкл мотнул головой – вперед, мол, орлы – и споро заскользил вниз на коротких ногах. За алеутом Михаил, такой же плотный и коренастый, только рыжий. Он тут главный, потому как молодой, крутой и денежный. Я скромненько замыкающим. Я что, доцент в должности юнги, переводчик-фоторепортер, как говорится, с возложением на такового обязанностей прислуги за все, включая погоду. Только это уж дудки, хоть я и безоружный. Ну где мне взять столько штук зеленых проводнику да за лицензию, не считая пролета. А так мне самому платят. Не сказать, чтоб густо, но я бы и сам приплатил за посмотреть такую охоту. Приплатил бы – если б было чем.
Мы врубились в ольховые джунгли, и тут я совсем скис, потому как рыхлые весенние сугробы здесь были по шейку, и хоть шел я третьим, по пробитому, все равно больше барахтался, чем шел. Начался подъем, и дыхалка моя стала вовсе отказывать, а эти молодые козлы прут, как горные козлы. Где мои тридцать лет, я бы им показал. Кузькину маму в поршнях.
При мысли о возрасте я взвинтился и погреб живее, почти догнал, хотя у нас уже вчера было часов десять этой, пардон, гребли, да и сегодня часа три-четыре. Ветер в зарослях послабее, однако воздух все равно влажно-морозный. Мерзкое сочетание. Да и высота какая-никакая имела место. Сосала силы.
Тут, слава Богу, мы выломили из зарослей в плешивую тундру, шлепнулись на брюхо и принялись шарить биноклями. А чего его искать, он метрах в двухстах лежит себе под кустом, друшляет, аж пузыри от задницы отскакивают. Наполеон, понимаешь. Молодец алеут, точно вывел, нехристь раскосый. Хотя вру, он-то как раз крещеный. Наши же предки и крестили их, купцы Прибыловы какие-нибудь, покорители Аляски. Кого не добили, того и крестили, живодеры. Да и не алеут он, а кониаг. Из эскимосов, значица. Ну и чушь в голову лезет, прости Господи. Тут ползти надо да дышать поаккуратнее, а не как пара паровозов.
Метров сто до царь-медведя оставалось, как он вдруг разинул глаза, прямо в зрачки мне глянул, в окуляры, аж очко екнуло. Алеут как засвистит, меня прямо подкинуло, подумалось – сбрендил парень, но тут же вспомнил: меня этому трюку лет сто назад родной отец учил. Звери – люди любопытные, хоть волк, хоть лиса, хоть медведь. Обязательно задержится выяснить, откуда свист, что за свистун тут завелся. А мы все буровим сквозь снег на брюхе, метров семьдесят осталось. Медведь стоит, как танк “фердинанад”, воздух нюхает. Со зрением у них, у хищников, слабо поставлено, но уж ерзает, вот-вот сдернет, и проводник толкнул Михаила – ваше, мол, слово, т-щ Маузер.
Какой там «маузер», у него “ремингтон” модель 700. Я б за такую люшню последнюю рубаху отдал и пылинки бы сдувал. Алмаз, сущий диамант, а не ружье. Я с горечью вспомнил свое ружо системы «бревно», которое вечно осекалось, когда очередной сибирский мишка собирался со мной разобраться по-свойски. Вряд ли Михаил из своего стрелял. У этих психов, вершителей судеб, вечно напряженка со временем. Но на охоте, как в жизни, главное – характер и везуха, а этого добра у него полон короб. Ишь, распластался в снегу, будто всю жизнь так хлеб добывал; впаял приклад в плечо, прильнул к окуляру.
Зло хлестнул выстрел – бурый только башку вскинул, но тут сразу второй, и он посунулся мордой в снег. Мы вскочили и рьяно кинулись к добыче, но не проскакали и тридцати метров, как этот мамонт заскреб задними лапами и перевалил на ту сторону бугра, будто его никогда там и не было. Михаил зачастил мать-мать-мать по-российски, Майкл по-эскимосски, а я бы мог по-разному, да дышу со свистом.
Мы выметнулись на хребтик, и тут у меня что-то штатское в животе шевельнулось: прямо на нас, вскидывая зад, словно копну сена, пер бурый. Я защелкал затвором фотоаппарата, Михаил расставил ноги пошире, вскинул ствол, начал ловить в перекрестье убойное место, медведь уж рукой подать, я возопил: “Пали, хрен рыжий!” – только Майкл-алеут в этот момент толкает стрелка под локоток, пуля в белый свет как в копеечку, а проводник верещит: “Не та медведя!”, и сам начинает с воплями стрелять в воздух, потом в землю перед зверем, аж брызги грязи и галька ему в морду полетели. Он в рык, но свернул и поскакал наискось вниз по склону, только через плечо оглядывался.
Майкл залопотал на своем алеутском английском, но и без него все было ясно: это Юный Любер схоронился поблизости, потом поднялся от стрельбы, наскочил на нас и чуть не поплатился, раздолбай невезучий. Правда, я слыхал, что медведи тут мудрые, сами идут на выстрел, отбирать добычу, словно знают, что лицензия у охотничков на одного зверя, и им ничего не грозит. Все тут непросто, очень даже непросто. Но сейчас не до того, надо искать Бандюгу.
След с кровью нашли сразу. Опять карабкаться, на этот раз вниз. Минут через пятнадцать след снова привел к ольховой чащобе, и мы присели с краю. Алеут изобразил шепотом и знаками – надо дать зверю истечь кровью, закостенеть, а если повезло и у него перебиты кости, он и сам себе нутро разворотит осколками. А лезть в чащобу, пока он вгорячах, это надо быть совсем уж дурней попа.
Наш финансист достал из заднего кармана плоскую серебристую флягу, протянул проводнику. Тот принял дозу, можно сказать, взасос, крякнул на удивление по-русски, аж глазки замаслились, протянул мне, а я только язык смочил и отдал хозяину. Мне надо здоровье беречь, я свое внизу возьму. Рыжий поднял фляжку-игрушку донышком вверх, и я заметил некую дрожь в руке, да и губки подрагивали – человек все ж, хоть и магнат, и там, внизу, он без охраны ни шагу. На душе у меня к нему потеплело.
Вообще-то я держал его на расстоянии вытянутой руки. Положение мое обязывает: не дай Бог олигарх какое-нибудь хамство позволит. Вообще-то не должен, он из технарей-интеллигентов, классический бывший завлаб. Но деньги чего только не делают с людьми, да и слухи доходили до меня… разные. Жестковат, мол, парень. Из тех, что вежливо, но в зубы. А по мне, так мужик заслуживает всяческого подражания. На досуге занимается достойным делом, а не заталкивает на брегах Женевского озера диадемы от Картье в задницу какой-нибудь фотомодели с тупым, но блядовитым взором.
И надо же – городской мальчик, а вот начитался, небось, в юности Джека Лондона, и захотелось сырой медвежатины. В Москве при случайном знакомстве он травил какую-то ахинею про гризли – мол, страшнее гризли зверя нет. Но я ему аккуратно втолковал, что бурый аляскинский медведь – всем медведям царь, особенно тот, что на побережье, лососиной вскормленный, и всякие гризли перед ним – сопля худосочная, к тому ж под защитой закона.
Мы сидели на поваленной ольхе, быстро переглядывались, постепенно остывая от пережитого. То ли от глотка, то ли в приливе чувств алеут наш разговорился. Год назад, оказывается, его сильно помял медведь. Вылетел из-за кустов в упор, Майкл выстрелил, ранил в шею, второй выстрел осечка, он хвать-похвать, где ружье клиента, а клиент уже чешет вполгоры от него. Небось, до самого самолета бежал. Майклу пришлось прикинуться мертвым, и все равно бурый крепко покусал ему ноги, кость прокусил, но потом ослаб, отошел за кусты. Алеут перезарядил свою бердану и добил-таки зверя. Немудрено, что он на тезку своего так дружелюбно поглядывает. Надежный клиент попался. Пустячок, а приятно.
Мы все что-то говорили тихими, старательно-степенными голосами, только улыбка торопливая иногда пробегала, а внутри дрожала такая тонкая струна, очень мелко дрожала, почти невидимо. Скоро идти добирать зверя, и Бог его знает, чему быть в этих зарослях.
Я перевел взгляд на пейзаж – иногда это помогает. Надо далеко-далеко отлететь духом от той сцены, где здесь и сейчас играешь пиесу, и это дает чувство пропорций. Всякие мелкие ерзания внутри перестают застить глаза, все светлеет, душа натягивается на прочную кристаллическую решетку. Очень удобно.
А пейзаж что ж, горная тундра везде одна, что на Ямале, что на Чукотке, что здесь, на острове Кодиак южней Аляски. Тут самая плотная концентрация бурых медведей в мире, но как в том армянском анекдоте, мы его любим не только за это. Впрочем, есть и такие, которые называют остров окраиной ада: мороз, скалы, лед, снег снизу и сверху, а если повезет, так дождь. И ветер, ветер, почему-то неизменно в морду, куда бы ты ни шел. А по мне, так красивее мест нет, настрой тут космический какой-то, душонку насквозь продувает, с Богом или Его заместителями можно напрямую общаться. Описывать, правда, бесполезно. Рокуэл Кент и кистью, и словом пытался, и что? Так, унылые потуги.
Алеут шевельнулся, повел головой, потом встал. Какая-то хищная птица, до того болтавшаяся высоко в небе, теперь кружила поблизости низко над ольховником. Я, наверно, побледнел; есть у меня такая слабость перед генеральной дракой. Финансист полоснул меня глазками, торопливо сунул до места съемный магазин своего Ремингтона, который вертел в руках, и тоже резво поднялся.
В заросли вломились в таком порядке: Михаил, алеут, я снова замыкающим, с “кодаком” наготове. Продвинулись метров на сто пятьдесят, и тут все и случилось. Классический медвежий вариант: бурый сделал небольшой круг, зашел сбоку на собственный след, залег, пропустил первых и обрушился сзади с диким рыком – на кого? На меня, на кого еще. Дальше нужна замедленная съемка, иначе ничего не понять. Дела-то было на пару секунд.
Я только услышал сначала треск, дернулся обернуться, тут же рев, мутное видение оскаленной, косматой горы, падающей на меня. Я подкинул над разинутой пастью фотоаппарат, клыки щелкнули, как пистолетный выстрел, и тут же меня впечатала в снег эта вонючая махина. Если б не снег, эти полтонны дикой злобы растерли бы меня в пыль, но все равно от удара мне наполовину отшибло памороки, и все остальное я помню смутно, больше мысленно восстанавливаю.
Алеут ломанул из пробитой в снегу траншеи вбок, зацепился носком, упал, в падении выстрелил-таки, но не по месту, куда-то в зад. Рыжий скакнул в другую сторону, тоже с разворотом, и тут от резкого движения у него отлетел магазин – он-таки не дослал его до места. Да и оставшийся в стволе патрон пропал впустую – просто судорожно дернулся палец, и оказался Финансист просто с железной палкой в руке. Но башка у него работала быстрее молнии, он дважды обрушил приклад на череп зверя прежде, чем тот смог порвать меня пополам. Бандюга все не мог дотянуться до него когтями, задние лапы у него не работали после майкловой пули в крестец. Алеут наконец выпростался из снега, сунул зверю ствол в ухо – кррэк! – и все стихло. Только последний, посмертный рык да наше запаленное дыхание.
Наверно, я замычал, потому как ребята живо опрокинули эту скотину набок, оттащили меня в сторону и прислонили к стволу. В глазах понемногу прояснилось. Я тупо глядел на растянувшуюся на три метра массу. Казалось, зверь вот-вот оживет и разберется с нами окончательно. Не верилось, что мы-таки его ухайдакали, а я при этом еще и практически жив.
С левой стороны грудины у него из шерсти торчала рукоять ножа, точнее, самое ее навершие, очень похоже на мой “боуи”. Всю жизнь мечтал поиметь, триста баксов отвалил. Я слабо лапнул ножны: тесака в них не было. И как только я извернулся… Чудно.
Финансист наклонился, с усилием выдернул лезвие, вытер снегом, подал мне, при этом разглядывал как-то очень внимательно. Я отвел глаза, увидел в снегу “ремингтон”, уже без приклада и прицела, и прохрипел:
— Что ж ты, жопа, такое ружье угробил…
— Другое купим. Ты на свой “кодак” посмотри, — ответил он, а сам все так же внимательно рассматривал мою помятую физиономию. Я пошарил глазами. Действительно, аппарат всмятку. Смотреть не на что. Интересно, как моя голова выглядела бы…
— Надо бы на брудершафт выпить,— вздохнул я. – Задним числом.
— Выпить – это не проблема. Выпить – это не заржавеет. – Он еще посмотрел, потом неловко ткнул меня кулаком в плечо; я его в живот. Алеут стоял, смотрел раскосыми мудрыми глазами. Финансист перевел взгляд на остывающую косматую гору. – Пожалуй, на весь кабинет растянется. От стенки до стенки. Жаль, череп размандячили.
— Не боись, заштопаем. Суровыми нитками.
Я поднялся, кряхтя. Мы принялись свежевать тушу.
