Какой-то зулус прямо в палатке молотил мне в ухо свою щелчковую песню из тех, что слышно за две мили, и я подумал – вот я снова в Южной Африке. Но что-то тут было не то, я ж никогда не был в Южной Африке, и зулусов в палатке вроде не было, а щелк продолжался уже под черепом. Я изрыгнул какую-то похабель, и все стало на место: мат был русским, я сам скорее всего русский, а щелкун – волжский соловей. Чудный голос и чувство гармонии, но миниум такта. Ни малейшего понятия, когда петь, а когда и заткнуться. “Заткнись!” хрипло заорал я. Череп чуть не отскочил, а этот мелодист – нуль внимания, ни одной шестьдесятчетвертой не пропустил. “Начищу клюв”, решил я, расстегнул входное полотнище, высунул голову – и так и замер на четвереньках.
Вчерашний ливень умыл мир до блеска, а солнце отполиролвало его до немыслимой красоты, словно рекламу в “Лайф”. Даже Эол или как там его замер от восторга, не дрожат листы, или кусты. Перевернутая вселенная в реке, прорисованная до мелочей, выглядела вообще эксцентрично и неотразимо. Куда уж нашему евклидову миру.
Душа моя воспарила так, что я еле поймал ее за пятку и водворил на место. Я простил певцу все его грехи (ему и на это было плевать), выполз на свет Божий и постоял, растворяясь всем существом в этом раю. Еще бы пару Евочек перед завтраком, вздохнул я, но тут же завопил, как каннибал, и ухнул с разбегу в речку.
Тут я ржал и визжал, нырял, кувыркался, вылетал словно ватерполист по пояс, и тут же я и оставлю себя, будто д-р Фауст: остановись, мол, мгновенье, чего тебе стоит. Оно, правда, ни в какую, и это грустно, потому что пока мы молоды, нам кажется – этих мгновений, как кроликов в Австралии, а потом глянь, а там одна тоска впрозелень, все кролики попрыгали в вонючую пропасть, и теперь она зовет и тебя.
И никаких тебе небес. Так, пара ужимок и гримас перед последним антраша.
