Джон Сильвер и Стрелец. – Вопросы этикета. – Разговорный гамбит. – Немного картографии. – Вожделенный Бузуляк. – Экокатастрофа на носу, но кого это колышет. – Трудности кросскультуральной коммуникации. – Фламинго, моя легенда. – Демографический казус. – Купи жену. — Эндшпиль
На следующее утро солнышко застало меня все в той же позе: я сидел у входа в палатку, любовался стремительным восходом и обпивался обжигающим чаем, который в кои-то веки не надо было отмеривать пипеткой. Сидел себе и размышлял на вчерашнюю тему: а хочу ли я плыть через эту красивую бухту к грязному аулу и становиться там центром внимания общественности. Общественность рисовалась все больше в виде толпы голопопой, сопливой, рахитичной пацанвы.
Не знаю, до чего бы я додумался, если б Провидение предусмотрительно не вытолкнуло на сцену еще два действующих лица – двух всадников далеко справа от меня, трусивших по всей видимости по направлению к аулу. Я сложил два практически чистых пальца кольцом, заложил в рот и свистнул так, что уши заложило, потом замахал рукой. Те двое остановились, постояли, похоже, переговорили, потом повернули в мою сторону.
Когда всадники подъехали поближе, я увидел, что оба они – местные, явно казахи: физиономии шире, площе и грубее, чем, скажем, у тонколицых узбеков или горбоносых туркмен-иомудов. На одном был драный халат и лисий малахай, на другом овечий полушубок, тоже драный, и русская кроличья шапка – видно, из магазина. Лошадки низкорослые, не кони, а ослы-переростки, мохнатые и непонятной масти – скажем так, грязно-каштановой, бывшей каурой. Смотрелись всадники ни дать, ни взять древними монголами или гуннами из моего вчерашнего сна. Провидцем становлюсь, что ли, недовольно подумал я. Надо завязывать с этим. От ясновидения до дурдома пара спотыкливых шагов.
Один наездник был явно постарше, щеголял редкой седой щетиной, а вместо правой ноги ниже колена у него торчала самодельная деревяшка. Так я его и прозвал про себя – Джон Сильвер. У второго, помоложе, за спиной болталась ржавая одностволка, похоже, «тозовка»; шейка приклада то ли треснула, то ли совсем поломалась и починена с помощью наворотов изоленты. Естественно, он у меня стал Стрелец. Руки бы отбить этому Стрельцу за такое отношение к оружию.
Физиономии гостей были привычного степного цвета – кирпично-красного. И почему их желтой расой кличут? И при чем тут вообще раса? Я сам на этом ветру поболтаюсь пару месяцев, и у меня такая же рожа будет. Небось, и усы-висюльки вырастут, и глаза сощурятся в щелки.
Я встал, чтобы их поприветствовать. Я уж знал по прошлому опыту, насколько здесь это важно – приветствия, жесты, улыбки, разговоры, совместная еда, весь этот этикет. Когда проходишь мимо незнакомцев на европейский манер, словно они поленья или булыжники, у них и отношение соответственное. Он тебе может любую пакость учинить, что хочешь у тебя стащить без единой этической судороги, потому как ты чужак, такой объект, с которого сам Аллах велел что-то поиметь. В прошлый приезд я вот так отвернулся, потом глядь – нет фотоаппарата, один ряд плоских бессмысленных физиономий, и все моментально забыли русский, хоть плачь, хоть матерись, хоть поливай их из автомата, так ведь нет его, автомата. Нет, уж лучше с ними по всей строгости этикета. Тогда, может, они и вспомнят про то, что путник – дар Аллаха. Может быть.
Так что я пожал им руки по все правилам. То-есть ничего не надо жать и трясти, а тепло взять чужую руку в обе свои, подержать так пару секунд и отпустить. Вот так правильно. Ну, можно еще приговаривать «салям алейкум» или хотя бы «здрасте, здрасте». Тоже сойдет.
После рукопожатий гости немного потоптались около ката – любопытство одолело. Поцокали языками, перебросились словами. Стрелец даже наклонился, пощупал позорно сморщенный поплавок. Я покраснел, а они снова поцокали. Молодой спросил:
— Плывет?
— Еще как! – лживо и бодро ответствовал я и поскорее переменил тему, сделал приглашающий жест:
— Айда чай пить. — Они вроде бы заколебались, но я продолжал горячо настаивать: — Айда, айда. Я уж десять дней плыву, никого не вижу, ничего не слышу, не с кем словом перемолвиться. Присаживайтесь, потолкуем.
Неожиданно для себя я почувствовал, что действительно слова прут из меня, как из брандспойта. Нужно держать себя в руках. Не мог же я позволить себе стрекотать, как женщина; то-то было бы позорище. А меня точно распирало. На море моя словесная диета состояла в основном из многоэтажных излияний по разным поводам, и теперь язык норовил молоть все подряд, а этого никак нельзя. Темп надо было выдерживать, достойный мужчины. И вообще такой разговор – сложная игра любопытства, собственного достоинства и всяких правил речевого этикета, про которые я, может, никогда не догадаюсь. Ответственное дело. Но мне надо было все же, во-первых, стравить пар, а во-вторых, кое-что разузнать. Так что казахи – если они были казахи – скорее мне самому подарок Аллаха, а не наоборот.
На мое счастье я уже позавтракал, потому как предложить им мне было особенно нечего, а кушать свою кашку отдельно в присутствии гостей в этих местах совершенно немыслимо. Все равно, что стащить штаны и начать несколько иной процесс. А так получилось по всей строгости ритуала: они достали свои кружки, я налил их до половины, как того требовал этикет, и насильно заставил их взять твердокаменные «подушечки» – самое драгоценное в этих широтах угощенье. Я давно заметил, что у людей в диких местах очень часто развивается дикая же тоска по сладкому, и тут я гостям определенно угодил.
Я с трудом выдержал паузу, достойную путешественника и пожилого мужчины, и сделал первый ход в разговорном гамбите.
— Вы из того аула? – махнув рукой в сторону того берега бухты.
— Ага, – сказал молодой.
— Хнммх, – сказал тот, который Джон Сильвер.
— Косшохы называется? – Да знал я, как он называется, но при чем тут это. Тут главное – затеять оживленную беседу и проявить осведомленность.
— Ксс-шш-хх, — подтвердили оба. И на том спасибо. Следующий ход:
— Рыбаки? Вы – рыбаки? – На рыбаков они не были похожи, но я все равно изобразил руками, словно вытягиваю сеть. Пусть люди меня поправят; пустячок, а им приятно.
Отрицательные помавания головой.
— Чабан.
— Овцы?
— Коров.
Я оглянулся. Голая степь, глина, песок, ни клочка травки.
— Так ведь тут травы вроде нет.
— Камыш есть. – Камыша поблизости тоже не было видно, но им лучше знать.
— А-а. Много молока дают?
Оживление в зале.
— Коров для мяс. Молоко от верблюд. Верблюжий молоко оч хорош. Жирный, – просветил меня Стрелец.
— Никогда не пробовал. – Хотя на самом деле пробовал; мерзкое пойло.
— Хммнх, от верблюд молоко оч хорош, — подтвердил старец Джон.
Дальше – приличествующая случаю пауза, слегка торжественная, как подтверждение превосходных качеств верблюжьего молока. У всех задумчивые лица. А чего. Кто Пушкиным-Толстоевским гордится, а кто верблюжьим молоком. Каждому свое, и еще неизвестно, что важнее в абсолютном измерении; если оно сыщется, конечно, это измерение. А теперь – главное:
— Казакдарья близко?
Снова негативные потряхивания головой.
— Жок. Кокдарья близко. – Это голос Стрельца, а Джон Сильвер подтвердил: — Кокдарья сапсем близко.
У меня, наверно, вытянулась физиономия. Что за Кокдарья? Откуда Кокдарья? Не знаю никакой Кокдарьи. Ни моя карта, ни Витек про Кокдарью ни гу-гу. Впрочем, карта и составлялась в видах введения в заблуждение потенциального противника, а Витька мог и не такое забыть, в нашем потрясенном состоянии.
Я полез за картой. Карта – всегда полезная вещь, хотя больше для форсу. Местные уважают всякие бумажки, тем более цветные, но в те годы все полезное в сфере картографии было секретно, а все несекретное – бесполезно и даже вредно, потому как с дикими искажениями. Толку от таких карт было чуть; разве что костер разжечь. Все, что мне удалось раздобыть в Москве, в магазине на Кузнецком – это «Каракалпакская АССР и Хорезмская область. Физическая учебная карта», масштаб 1:750000, тираж 6300 экз. (наверняка вранье, как и вся карта), цена 18 коп. Ей пятак красная цена, и то в базарный день.
Я расстелил свое сокровище на песке, придавил углы камнями, и мои гости с сопением над ним склонились. Я уж не раз дивился тому, как быстро и точно неграмотные туземцы – хоть в тундре, хоть в горах, хоть в пустыне – осваивают сложную символику географической карты и безошибочно в ней ориентируются, если даже видят карту вообще во второй или в первый раз в жизни. Эти двое тоже помолчали, посопели, потом дружно ткнули в кружочек, рядом с которым я когда-то вывел «Косшохы», со слов Виктора. Что называется, привязались к местности. Потом еще помолчали, посопели, перебросились парой слов по-своему, и Стрелец упер малостерильный палец в юго-восточный угол моря за Акпектинским архипелагом, к которому с юга, из пустыни, вела кривая линия, большей частью пунктирная – пересыхающая река. Я поставил и там кружочек и написал рядом: «Кокдарья».
Что ж, резонно. Все очень похоже на правду. Раз есть река, хоть и пересыхающая, значит, должно быть и селение, и селение называется по имени речки – Зеленая река. Кок-чай, Кокарал (остров такой), Кокдарья. Все логично. Находилась эта самая Кокдарья северо-восточнее Казакдарьи и была, действительно, «сапсем близко». Только как туда пробраться? Ведь в этих островах черт ногу сломит. Типичный барса-кельмес – пойдешь, не вернешься.
Так я их и спросил:
— А как туда пробраться? Проплыть как?
Сразу я ответа не получил, а получил длительный диспут между гостями, с паузами, прихлебыванием чая, важно-сердитыми, краткими репликами одноногого Джона и почтительно-настойчивыми Стрельца. Я, конечно, ни черта не понимал и только подливал чай да прислушивался. Часто повторялось слово, похожее на «пузуляк». Наконец, когда стороны решительно разошлись во мнениях и каждый остался при своем, мне показали на карте этот самый Бузуляк. Это оказался то ли канал, то ли длиннющий, узкий и слегка извилистый пролив восточнее архипелага, который начинался буквально за углом от нас и вел прямиком вдоль края пустыни в желанную Кокдарью. И как я его сам не различил на карте, ума не приложу. Я ж говорю, этот архипелаг выглядит, как вологодские кружева, триста островов разных размеров и конфигурации на небольшой, по местным меркам, площади; в глазах рябит смотреть на эту вязь.
Я немного нажал на Стрельца – он, видно, не очень давно отслужил в армии и получше управлялся с русским языком – и выяснил следующее. Извечно Бузуляк был вроде столбовой дороги меж Косшохы и Кокдарьей, люди мотались друг к другу на лодках в гости по делу и без дела. Только теперь он подвысох, как и весь Арал, там уже и моторки не проходят, не то что баркасы. Так вот, Стрелец со всем энтузиазмом молодости утверждал, что мой кат, с его практически нулевой осадкой, проскочит через особо мелкие места, а Джон Сильвер, в его неизреченной трусливой мудрости, как и положено старперу, сомневался.
— Вода мало, – вывел он вердикт.
— Сколько мало? По щиколотку? По колено? – спросил я, указывая на соответствующие детали своей анатомии.
— Так бывает, и так бывает, – честно признал Стрелец, а Джон снова важно кивнул.
Я призадумался. Так и подмывало рискнуть проскочить этим Бузуляком. В нем хоть до берегов близко. Как я перед собой ни петушился, каждый выход в открытое море – это целый день сосущего страха; оттого, что я о нем забывал, он никуда не девался. Мои милые поплавочки могли протереться в любой момент, наберутся водой – и ку-ку, ребята, погибаю, но не сдаюсь. Как «Варяг». Ей-ей, попытаться стоило. Не расстреляют же меня, в самом деле. Особенно, если я сам угроблюсь по пути.
Я дотошно расспросил казахов про ориентиры и все, что мог разобрать из их речей, нанес на карту, причем они не раз меня поправляли.
Оставался еще один важный пункт.
— Магазин в ауле есть? Магазин бар?
— Есть, есть, – успокоили они меня.
— А продукты в магазине?
— Жок. Пусто.
— ?!
— Вода мало. – Стрелец, как я давеча, провел себя по щиколотке. – Баржа не ходит.
— Понятно,— протянул я.
А чего тут не понять. Приходила баржа, доставляла продукты, теперь вода жок, баржа жок, продукты, естественно, тоже на хрен жок. Наверно, продукты можно доставлять посуху, но до этого надо ж додуматься. К тому же тут где-то проходит граница между Казахстаном и Узбекистаном. Я все забывал, с какой я стороны, да и эти ребята скорее всего не в курсе. А в таких местах даже в самой России, где-нибудь, к примеру, поближе к границе Ивановской и Ярославской областей, снабжение из рук вон. По нулям, можно сказать. Так что население тут, небось, на подножном корму. А им не привыкать. Рыбка есть, коровки есть, верблюды есть. Но вот если море совсем уйдет… Верблюду тоже иногда пить нужно.
— Что будете делать, когда море высохнет?
Вопрос бесполезный и глупый. Они бы пожали плечами, если б знали такой жест. А так они просто тупо смотрели на меня.
— Кто знает? Никто не знает.
Во мне коротко полыхнула злоба на их тупость и бесконечное, воловье терпение. Полыхнула и погасла. Ну чем эти молодцы виноваты? Разве тем, что размножаются бездумно со страшной скоростью, как они тут веками плодились. Только раньше их природа да междоусобицы сурово прореживали, а теперь жизнь полегче пошла, какая-никакая цивилизация, врачи-мрачи. Вот эта биомасса и растет, пить-есть хочет. Развели ирригацию, обе речки аральские разобрали на полив, а техника ирригации – как при Александре Македонском, если не хуже. Тогда хоть кяризы были, подземные такие каналы. Море гробится, испаряется, а толку от этой ирригации – одни пустяки и засоление почв. Беспросвет. А попробуй заикнись…
Впрочем, после прошлых плаваний я-то как раз заикался, бегал в МГУ, звонил в колокола – мол, экологическая катастрофа на носу и уже идет. А там и без моих соплей все знали, и знакомые парни посоветовали не очень дергаться, а то как бы в психушку не загреметь. Тогда это дело было на поток поставлено. Называлось «шизофрения на почве сверхценных идей». Ну, вроде я хочу спасти все человечество от неприятностей и у меня на эту тему шляпка набекрень. А поскольку такое и вправду бывает, и запойчики у меня случались капитальные, до маленьких зелененьких чертиков у меня на локтях, то никто особо не удивился бы. И я заткнулся, как те ребята из МГУ. Как говорили наши в Париже, Que faire-то? Faire-то que?
Похоже, теперь была моя очередь отвечать на вопросы. Гостям надо было запастись драгоценными кусочками хабара, чтоб было что излагать домашним в юрте за вечерним чаем. Небось, те и ротики пораскрывают.
— Сам откуда? – Этот вопрос не объехать, не обойти, как и ответ на него.
— Из Москвы.
Явно не верят.
— Правда говоришь?
— Волла. — Я уж не раз проходил через этот допрос, не стал тянуть резину, а просто достал паспорт и показал прописку. Акции мои подлетели под облака. Все знают, что москвичи – небожители, оттуда радио, телевидение, законы, и все-все.
Следующий вопрос:
— Какой твой специальность? – Слово «специальность» было явно лингвистическим перлом в словаре Стрельца, но дело не только в этом. Надо ж им было узнать, кто я и что я и какого черта делаю посреди нигде непонятно зачем.
Ах, как бы мне хотелось излиться этим сынам степей, рассказать – вот, мол, я – доцент-расстрига, а ныне поэт-переводчик, только здесь я не по профессиональной нужде, а сбежал от невыносимой тоски бытия, потому как было больно, словно мне в гестапо яйца клещами прищемили, до того довели разные близкие и далекие люди-сволочи, и мне край нужно разузнать, чего же я все-таки стою и чего стоит эта жизнь, и стоит ли ее жить. В смысле la vie, vaut-elle la peine. А почему это можно узнать именно здесь – спроси чего полегче. Но для них это был бы звук вроде плеска волн, хотя интонацию могли бы и уловить и предложить водки, если б она у них была. Но ни водки у них не было, ни слов у нас общих.
С другой стороны, сказать, что просто так болтаюсь, впечатлений набираюсь и приключений ищу на свою задницу, было бы совсем уж невозможно и неправдоподобно. В их опыте единственные люди, которые без дела болтаются по степи от аула к аулу – это дервиши. Но у тех важная социальная функция: психи эти посредничают между людьми и духами, джинами, шайтаном, кырк кыз «сорок дев» и прочей нечистью. Русский дервиш, да еще из Москвы – это вообще чушь собачья. А раз не дервиш и не по делу – значит, нехороший человек. От закона бегает, противозаконным промыслом промышляет.
Ситуация очень даже знакомая. Мы с Эмкой как-то попали в Нукус, эту долбаную столицу долбаной Каракалпакии. Надо было где-то переночевать, а в гостинице мест, естественно, нет и никогда не бывает. Вот мы и шли по вечернему городку и громко возмущались. Нас в конце концов услышал и подобрал один каракалпак, медленно проезжавший на «москвичке». Вот просто из машины услышал и пожалел, фантастика на палочке. Наверно, уж очень мы в глаза бросались. Повез нас к себе домой, угощал всячески, сладким виноградом, еще более сладкими дынями и прочим, а потом зашел вот такой же разговор – чего, мол, мы тут делаем, если не в командировке. Бабень моя разливалась соловьем про пресность московской жизни, красоты пустыни и жажду необычного, а хозяин мне все подмигивал. Я тогда так ни черта и не понял, чего он мигал, и только позже, в Москве уж, узнал, что в те места многие ездят за маком и коноплей, про то Айтматов целый роман изобразил. Там это очень ходовой товар и вообще весьма распространено. Вот он и принял нас за хиппи-анашистов. Хорошо хоть засомневался и товар так и не предложил.
Чтоб такого больше не случалось, я разработал легенду и позже следовал ей неукоснительно. Так я своим гостям и сказал:
— Я орнитолог. Считаю птиц и гнезда. – Обязательно нужно подтвердить чем-то бумажным, но тут у меня вообще блестящий ход. Со времен моей безвременно прервавшейся академической карьеры сохранил я доцентское удостоверение, а оно кожаное, красное, тяжелое, с тиснением, ну роскошь, а не документ, хоть давным-давно просроченный. Различия же между орнитологией и романо-германской филологией я считаю в данном случае нерелевантными. Этим бесценным даром отдела кадров я в тяжелых ситуациях помахиваю, и эффект всегда чудодейственный – из пижона в замызганной, рваной штормовке, иногда с расстегнутой по забывчивости и от одичания ширинкой, я на глазах преображаюсь в начальника в двубортном костюме и, может быть, даже велюровой шляпе. Одно слово – салтык. Не просто Серега, а Сергей-ака, разрази меня гром.
Правда, униформу начальника они могут домыслить, а могут и нет, тогда как свидетельства органов чувств, включая дикий вид моего судна, неизбежно сеют сомненья. Так что полагаться приходится в основном на их природный такт и любопытство.
— Какой птиц?
К этому я тоже готов.
— Фламинго. – Пришлось изобразить целую пантомиму, чтоб их описать: длинные, неловкие ноги, длинные клювы, массы птиц на мелких берегах. И опять я подивился смышлености этих детей природы. Сам бы я из своего миманса ни черта бы не понял, а Стрелец сразу спросил:
— Ноги красный? – Слово «розовый» он не знал, но ясно было, что он с ходу допер, о чем звук. Ну молоток. Я радостно закивал головой:
— Красный, красный, хотя вообще-то розовый. – Ничего розового под рукой не оказалось, но и без того понятно – говорим об одном.
Видно было, что чабаны восприняли мою легенду вполне серьезно. Колонии фламинго – вообще редкая вещь, а с обмелением Арала, небось, совсем исчезли или исчезают. Конечно, их надо считать, и вполне вероятно, что в Москве так и решили и послали меня. Москва должна знать все.
Следующий вопрос:
— Почему один?
— Фламинго – осторожная птица. Когда много людей, не спрячешься, не подберешься. – Святая истина, ни слова вранья, но все равно немного стыдно.
Гости несколько минут посовещались на своем наречии, потом сообщили мне название полуострова, около которого регулярно видели фламинго. Я с важным видом записал этот вклад в орнитологию в корабельный журнал, а информаторы мои внимательно наблюдали за процессом. Ну и что с того, что я морочил людям голову. Зато им будет что порассказать сопливым ребятишкам, а те перестанут калечить фламинго ради шутки. Если они тут еще останутся. И фламинго, и ребятишки.
Ну и самый-самый заветный вопрос, как говорил Юлиан, «карачаевский»:
— Тебе хорошо платят?
Почему-то именно на этот вопрос я грубо врать не могу, а лишь слегка привираю. Смещаю хронологические рамки.
— Нет, я студентов учу, мне за это платят. – Платили, во всяком случае, а чему я их там учил, это мое собачье дело. – А птицы, это я бесплатно делаю. Добровольно. На общественных началах, типа. Потому что птиц люблю. – Я не был уверен, что насчет любви к птицам им понятно. Интересно, они своих верблюдов или лошадей любят? Что-то такое должно быть. Как не любить малого жеребенка? Или ягненка. Такая милота. Тут у меня были сомнения, но я настойчиво продолжал: — Красивые птицы. Очень красивые. И редкие. Море высохнет, совсем исчезнут. Надо что-то делать.
Они покивали. Они согласны: насчет птиц надо что-то делать. Никто ни черта не думал про то, чтоб сделать что-то для них самих, но это у них в другом отделении головы, наверно. Не так и не мать.
По счастью, они как раз съехали на более нейтральную почву.
— Семья есть? – Ну, как ответишь? Такое гадство, ни на один вопрос толком нельзя ответить. Одно вранье получается. Тютчевиада какая-то. Как, мол, сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Просто зияние в коммуникации, и все тут. Обрыв. Пропасть. Если то, что у меня – это семья, тогда что есть жуть в крапинку? И вот приходится все огрублять.
— Жена есть.
— Дети нет?
Я поднял один палец.
— Одна. Дочка. Взрослая. Замужем.
Взрыв приглушенного веселья. Действительно, обхохочешься. У человека – один ребенок, и та девочка. Шутка сезона. Оказалось, что у молодого Стрельца – семеро. Насколько я мог понять, Джон Сильвер был не совсем уверен, каких размеров выводок у него самого. Ну да, ты их строгаешь, а они то умирают, то выживают. Да еще от разных жен. Немудрено запутаться.
Как мог, я объяснил свои затруднения в этом вопросе. Наполовину в шутку, конечно, хотя кто его знает.
— У вас дети послушные. Очень вежливые. Уважают стариков. Таких детей и я непрочь иметь хоть десяток. А в Москве – как в том анекдоте: Разве ж это дети? Это ж сволочи. Одна, и та слишком много.
Тут уж я им польстил. Довольны свыше всякой меры. Похвала не просто им, а всей их, пардон, цивилизации. Они прямо расцвели. Они готовы были поделиться своим добром. Они обменялись парой шуток по-казахски, а потом Стрелец сказал:
— Приезжай сюда жить. Покупай жена, она десять дети родит.
Ни херасеньки себе поворот темы…
— Сколько стоит жена?
— Разный бывает. Пять тысяч бывает, десять тысяч бывает.
Джон Сильвер сказал что-то, хитро ухмыляясь.
— Чего он?
— Он говорит, если ты бедный, укради невеста.
И вправду пират. Впрочем, что ж, он дело глаголает. Я и без него знал, что умыкание невест в этих местах – национальный спорт. Бывает, что все действо разыгрывается как по нотам, по сговору, родственники невесты гонятся за счастливой парой ночью по степи на лошадях и машинах, палят в воздух и веселятся от души. А иногда все до того всерьез, аж жуть берет. Я как-то ночью наткнулся на такую сцену в Аральске. Две кровожадные толпы вот-вот готовы были схлестнуться; видно, не сошлись в цене. Уже нарастали волной истерические вопли, вот-вот завертится темным, дерганым клубком тотальная поножовщина, и уже кто-то лежал в темной луже, когда появилась милиция и принялась палить из пистолетов по ногам, еле разогнала, да и то вряд ли окончательно.
Немудрено, что я поднял обе руки:
— Нет, спасибо. Десять тысяч я как-нибудь наскребу.
— За десять тысяч, очень лючший невест. Оч молодой, оч чистый, оч красивый.
— Сколько лет?
— Двенадцать. Какой хочешь, такой возьмешь.
Вот те на. Двенадцать. Хороши шуточки. Двенадцать. Это ж подумать только. Офигеть можно. Я представил себе это дело в некоторых деталях, потом вздохнул:
— Нет, пожалуй, староват я для таких штучек.
— Сколько лет?
— Сорок два.
Еще один взрыв деликатного веселья. Джон Сильвер сказал, явно на основе детального знакомства с предметом:
— Шестьдесят лет хорошо жениться. Последний жена, самый молодой жена, оч сильно любить будешь.
Ну Гумберт, ну пират, ну сладострастник старый. Конечно, такую оч сильно любить будешь. Как же ее, засранку, не любить, когда ей двенадцать, и притом она не стерва московская, а скромная такая казашечка, тихая, игривая кошечка, ни слова поперек, а сплошное почитание. Небось, песенки будет скулить и на домре бренчать, пока детишки из нее не полезут. Во соблазн, блин. Хоть обрезание над собой учиняй. Ну, положим, крайнюю плоть откромсать – нехитрое дело, можно потерпеть, хоть наверняка в антисанитарных условиях. А как же с остальным? Тут же целая трансфигурация нужна. Преображение.
— Ну блин, пошли-поехали интеллигентские заморочки, прорычал Кэп a parte. – Такой цимес обламывается, а ему преображение подавай. Ты только вообрази себе эти титечки, эти попочки. А у твоей что. Какие-то вислые мешки с мукой до пупа, и брюхо тоже отвисло. А талия, так это ж смех один.
— Ладно, Кэп, ты эмкины стати не тронь, родственница все же, не лошадь. И вообще иди на хрен, не до тебя. Тут целые новые миры манят. Вот поплыву, надо будет это в деталях обсосать. Будет где голодному воображению разыграться.
А пока надо собираться. Засиделся уж, дальше некуда.
— Ладно, мужики. Это все очень, очень интересно. Я обязательно подумаю. Это ж серьезное дело. А сейчас надо двигать. Поздно уже. Спасибо за душевный разговор. Не знаю, что бы я без вас делал. – Тут уж все было истинная правда и вполне искренне, без булды. Не знаю, может, такая спешка посреди приятного разговора – супротив этикета, но меня вдруг как-то резко потянуло вдаль, подмывало сорваться с места, буровить пространство. Наверно, есть все же какой-нибудь такой… ну, бог не бог, а бесенок такой, бегает, шмыгает, подкалывает людей пикой, а на пике вымпел, а на вымпеле написано: «охота к перемене мест». Кажется, дромомания называется.
Я быстренько упаковался, поддул поплавки, оттащил «Фрегада» от берега, погрузил шматье. Двигался при этом живее обычного – слегка выпендривался. Гости мои тем временем оседлали своих коней-недомерков. Джон Сильвер преловко подскочил, навалился животом, а потом вскарабкался в седло с обезьяньей прытью. Наверно, ему ловчее было бы садиться справа, но такая похабель, конечно, ему и в голову не могла придти. Они неподвижно сидели в своих седлах, внимательно наблюдая за моей суетой и очевидно запасаясь впечатлениями. Для хабара все сойдет. Время от времени они перебрасывались парой тихих слов – небось, насчет клоунского вида моего судна.
Когда мне оставалось только отчалить, я подошел к ним, мы подержали руки друг друга, на среднеазиатский манер, и пару раз повторили все ориентиры, которые должны привести меня к Бузуляку. Я подошел к своему кату, повернулся и прокричал:
— Увидимся в следующем году! Приеду, привезу калым! Десять тысяч, как договорились! А вы подберите мне самую молодую, самую красивую невесту во всем Косшохы-ы-ы!
Ответом было вежливое гоготанье. Я оттолкнулся, помахал им и принялся грести. Минут десять спустя оглянулся снова, но фигуры всадников, теперь слегка уменьшенные и смутные, недвижимо маячили все там же. Небось, опять какой-нибудь пункт восточного этикета. Потом мне пришлось обойти небольшой мысок, выгребая против свежего бриза. Тут я повозился порядком, а когда оглянулся, фигуры всадников исчезли. Пусто, словно они мне привиделись. Одни разводы берегов да плоская степь за кормой, утыканная кое-где невысокими тоскливыми барханами.