Перемычка. – Иду в разведку. – Сайгаки в моей жизни. – Мавзолей. – Привет от Министерства обороны. – Трепет счастия.
Следующий день начался так же мило и весело, как закончился предыдущий. Когда я подошел к камышам, в сетке бушевали два здоровенных сазана-хулигана. Пришлось с ними повозиться. Они мне чуть сеть не порвали, замотались в ней по уши, и я долго выпрастывал их, аккуратно выпутывая нейлоновые нити из жестких плавников. Пригодится еще сеточка-кормилица.
Потом я этих гладких поросят чистил и запекал в фольге в собственном соку. Милейшее дело жареный сазан, особенно в смысле перекуса: не надо приставать к берегу, не надо разводить огонь, сидишь себе на корме, жуешь и только косточки выплевываешь в набежавшую волну. А сазан до того вкусный, аж сладкий.
Но это потом, а пока что я с ними возился, возился и довозился чуть не до полудня. Поздно двинул в путь, но поначалу все шло лучше некуда. Ветерок был по-прежнему очень славный, брюхо сытое, настроение благодушное, я довольно жмурился, пошевеливая веслом на корме, пожирал глазами психоделические виды и очень не сразу сообразил, что тихо-тихо въезжаю в катастрофу.
Этот старый сластолюбец Джон Сильвер оказался все же прав, твердый шанкр ему на язык. Поначалу кат свободно проскальзывал над мелкими местами и только изредка цеплял поплавками песчаное дно. Когда это случалось, я вставал, упирался веслом в плотный песок и проталкивал его дальше. Потом мелкие места пошли всплошную, а береговые дюны угрожающе нависли над самым краем воды. Я спустил парус, впрягся в лямку и потащил кат à la bourlaс. К тому времени на душе у меня было уже черным-черно. Похоже, скоро упрусь в непроходимую мель. Придется возвращаться ко входу в Бузуляк и выбирать иной маршрут. Я аж зубами заскрежетал, до того жалко было потерянного времени.
Как и предсказывал этот хренов гунн, воды было то по колено, а то и вовсе по щиколотку. И так, и эдак идти было тяжело и противно, к тому же я частенько оступался в ямы поглубже, и это было еще противнее. Остановившись передохнуть, я вдруг заметил, что на поплавках выступили белые пятна соли. Мать-перемать, этого еще не хватало. Понятно, на мелководье солнце выпаривает влагу, концентрация соли крепчает, но мне-то зачем это нужно. У меня и так поплавки на ладан дышат, а что с ними сделает соль, дураку ясно. Я зачерпнул воды ладонью, попробовал на вкус и тут же извергнул с животным стоном: она была не просто горько-соленой, но еще с каким-то блевотным гипсовым привкусом.
Настроение сломалось вконец. Я упрямо тащился вперед, но каждый шаг был отравлен мыслью о том, что его же придется отматывать в обратном направлении.
— Отрицательный результат – тоже результат, — пробормотал над ухом Кэп, но это была такая чушь, что и отвечать глупо. Отрицательными результатами пусть экспериментаторы забавляются, им за это платят, а я вольный верблюд, мне подавай положительную жвачку.
— Так ведь терпелку надо иметь. Тебя крыздят, а ты терпи. Тебя сношают, а ты получай удовольствие. А не можешь, тогда летай самолетами Аэрофлота и не строй из себя конкистадора.
– Да я че, я ниче. Бреду ведь. Это я на время затуманился. Сказал же поэт: тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп.
– Баба он был истерическая, а не поэт. Любуйся видами, тебе говорят. Такого больше никогда не будет. И жизни другой не будет. Это в телевидении бывает replay, а у нас все штучно. Затуманишься на час, а другого часа взамен не будет. Весь час – тю-тю.
Диалог, может, и дальше тянулся бы, но голоса в голове перебрехивались громче обычного, и я немного сдрейфил, забеспокоился: уж не выталкивает ли меня пустыня из литературной игры в клиническую шизофрению. В те времена такие мысли меня еще пугали. Я заткнул фонтан, молча переставлял ноги и краем глаза послушно косил по сторонам.
Только и этому пришел конец. Протока все больше походила на соленое болото и вдруг за малым поворотом уткнулась в солончаковую перемычку. Приехали. Я тупо повел очами. Перемычку скорее всего нанесло ветром, но впереди не видно было и признака возобновления водного пути. Песок, повсюду песок. По сторонам высились крутые барханы, словно полные смуглые груди разлегшихся матрон, а меж ними все тот же красноватый песок, и непонятно было, где меж ними недавно пролегало русло пролива.
Я присел на песок и глубоко задумался, глубже некуда. Надо было выбирать: либо немедленно возвращаться назад, либо идти на разведку в надежде найти продолжение Бузуляка – через километр, или два, или пять. В последнем случае до Кокдарьи наверняка уж всего ничего останется, так что был смысл попробовать. Мысль о возвращении вспять, да еще против ветра, была слишком тошной, и ум от нее испуганно шарахался. Но и перспектива волочить кат несколько миль по песку удручала донельзя. В общем, я корчился на рогах дилеммы и только ножками сучил. Типичный цугцванг: любой ход вел к положению еще худшему, чем предыдущее.
Чтоб занять себя чем-нибудь, пока голова ищет выход из безвыходного положения, я вскипятил чаек, перекусил вкусной сазанятинкой. Возможно, от этого наглый оптимист во мне возобладал, и я решил-таки сходить в экспедицию. Совсем ненадолго, убеждал я себя. Глупо ж возвращаться, если вода всего в километре-другом, а то и за следующим барханом.
Я скинул осточертевшие бродни и надел легкие галоши с загнутыми азиатскими носами. До этого я пользовался ими только на стоянке, а тут вот сгодились в серьезном деле.
Вид с близлежащего бархана оказался скучнее некуда. Во все строны тянулась пыльная каменистая степь с проплешинами такыров, белесыми солончаками и отдельными островками таких же песчаных холмов, как и тот, на котором я стоял, а то и цепями их. Из растительности – шары верблюжьей колючки да редко-редко тычки саксаула у подножья дюн. Из животного мира один я, и больше никакого тебе животного мира.
Я ввернул глубоко в песок кривую саксаулину, подобранную внизу, привязал к ней кусок грязного бинта, взял азимут на юго-юго-восток, спустился с бархана и поплелся на поиски неведомого водного рая, ни капельки в него не веря.
Земля под ногами лениво покачивалась, а сами ноги слегка подрагивали. В последнее время я все больше сидел, мышцы растренировались, а давешняя работа бурлаком их притомила. Уже через полчаса пешего хода я вполне убедился, что искать тут воду – предурацкое занятие, вроде поисков чистой пламенной любви в борделе. Даже ветер стал как-то суше, холоднее и противнее, и казалось, он толкал меня в спину с одной целью – унести меня туда, где и костей моих никто не найдет, не соберет и не прикопает.
Ноги сами уже останавливались и готовы были нести меня назад, когда из-за ближайшего барханчика послышались какие-то странные звуки, словно кто-то часто-часто кидал камешки, каждый раз по паре: цок-цок, цок-цок, цок-цок, а временами получалось arpeggio: цок-цок-цок-цок. Я ничего не успел подумать, только инстинктивно замер, и тут из-за холма на меня выскочили четыре крупных сайгака. Они шли своей обычной стелющейся рысью, пригнув головы с короткими рожками и чудовищными ноздрями, больше похожими на недоразвитый хобот, к самой земле, словно что-то на ней вынюхивая. Как только звери сообразили, что я не пень, а злой охотник, они разом остановились на мгновенье, шарахнулись в сторону, подскочили высоко-высоко, на свой антилопий манер, и в миг исчезли за буграми. Я, конечно, завопил, загикал, засвистел, я побежал на бархан, но это все были рефлекторные действия вроде танца дикаря, всплеск бессмысленной энергии и разрядка нерва. Уже через несколько секунд с вершины холма только и было видно, что клуб пыли далеко-далеко, да еще можно было различить, как время от времени то одна, то другая антилопа исполняет фирменный сайгачий номер – воздушный прыжок-полет метров на пять, а потом снова переход на немыслимо быструю рысь, так что вроде и ног не видно, одно туловище летит над землей, низко опустив голову.
Когда и клуб пыли растворился вдали, я воткнул в песок еще одну палку, привязал к ней еще один клок бинта и поплелся дальше. Если есть животные, то должна где-то быть и вода. Конечно, сайгаки двигались как раз к той воде, откуда я сам пришел, но об этом думать не хотелось. Когда какое-то дело начнешь, то дальше тебя несет в основном упрямство, и не всегда это к хорошему. Однако я шел и ухмылялся: приятно было встретить старых знакомых.
Я видал сайгаков в Калмыкии, в Ногайской степи, на плато Уть-юрт и в прошлые свои плаванья по Аралу, но так близко на меня они выскакивали всего раза два-три. А убил я за свою жизнь только одного, и вполне заслуженно, не то, что браконьеры, которые мотаются по степи ночью и бьют бедняг из-под фар, да еще больше калечат. Они ж гонят стадо, пока все не перебьют. Лупят из кузова машины на расплав стволов. Потом возвращаются по своему следу и подбирают, что лежит, а подранки уходят в камыши. Там их волки режут и кушают, из-за чего на Черных землях этих хищников раплодилось видимо-невидимо.
Я своего сайгака выходил честно, и было это давным-давно, в первый год моей учительской карьеры. Заслали меня после вуза в глухие ставропольские степи преподавать сельской пацанве немецкий язык. И все бы ничего, но уж больно настойчиво пил коллектив, а я ж совсем зеленый, не впитой, и часто блевал желтеньким. Ужасные страдания испытывал, и потому смывался в степь на охоту при первой возможности. Зима на Черных землях выдалась многоснежная, и сайга от бескормицы подалась к предгорьям, топтать зеленя. Вот и разрешили отстреливать их без суда и следствия. Дикость и свинство, конечно: животное терпит бедствие, а его картечью по рогам. Но по молодости лет жажда преследования и убийства была во мне сумасшедшая, и я таскался за ними целыми днями. Ходил, ходил и выходил.
Как сейчас помню, тридцать первого декабря было, и вдруг оттепель, солнышко. Я уже к полудню еле ноги волочил. Попробуй, побегай по раскисшей суглинистой пахоте, когда на каждый сапог по пуду грязи липнет. Наконец заметил, как небольшое стадо ушло в распадок и из него не вышло. Начал скрадывать. Сначала шел пригнувшись, потом вприсядку, а последние метров триста на брюхе по-пластунски полз. Вывозился в грязи, как свинья супоросая. Подполз к краю лощинки, схоронился под терновым кустом, выглянул – и точно, некоторые лежат, голубчики, отдыхают на солнышке, а часть пасется. Я тоже полежал, привел дыхание в порядок, выцелил лежачего рогаля покрупнее, пальнул – он и мордой в землю, а стадо как ветром сдуло. А когда я к нему подбежал, он вдруг на ноги поднялся и даже скакнул, но сухенькие ножки его подломились, и он снова мордой в землю. Я все отворачивался, когда глотку ему перерезал, старался в глаза ему не смотреть. Мерзейшее дело охота.
Потом было еще хуже. Он же, черт, с хорошего телка весом, а мне до дому километров пять-шесть, не меньше. Но делать нечего, подполз я кой-как под него, взвалил на загривок, потом еле-еле встал с колен. Пошатался, пошатался и пошел нога за ногу. Здоровый лось был ваш покорный слуга, однако. Молодой. Сейчас бы ни за что не сдюжил. А главное, остановиться и передохнуть никак нельзя было; во второй раз я бы его точно не поднял.
Когда пришел домой (я при школе жил) и сбросил этого дьявола в сенях, надо мной пар стоял столбом, через два свитера и стеганку прошибал. А потом, как водится, собрался весь педагогический коллектив, разделал сайгака под орех, наварил-нажарил, натащил спирту и укушался в лоскутики, благо Новый Год. Еще помню, со мной жинка нашего учителя рисования танцевала, рослая такая баба, все мясами терлась, а тот возьми и приревнуй, чуть не до драки. Ну, обычные российские номера. А я ведь жутко выходился, и от спирта меня в сон потянуло. Даже полночных курантов не дождался, смылся в свою комнату и сладенько так заснул. Только помню, перед отключкой ружьишко свое ласково погладил и какие-то слова говорил.
…Я завспоминался до того, что забыл свою святую обязанность – следить за ориентирами. Оглянулся назад, а палки с бинтом нигде не видно. Вот это было совсем ни к чему. Конечно, я более или менее держался своего азимута, но уж по опыту знал: компас в пустыне – плохая подмога. Вроде четко держишь направление, но все до того однообразно, что можно пройти в тридцати метрах от бивака и переть дальше, пока всю пустыню не пересечешь. Одному, на своих двоих, без лошади и собаки – гнуснее этого способа бродить по пустыне не придумать. А я ведь отлучился из лагеря на часок и даже баклажки воды с собой не взял.
– Ну, ты ж у нас опытный путешественник, да к тому же еще лирик, стоик и вообще философ. К чему тебе баклажка.
– А не пошел бы ты на все те буквы, Кэп. И без тебя поташнивает. Захочу – тебе на зло загнусь.
Но это я, разумеется, бузил. Загибаться никак не хотелось. Тяга насчет загнуться отпала, как высохший струп – я и не заметил, когда. Вместо того был злой кураж и упрямство. Отчетливо хотелось жить да жить и, возможно, даже какого-нибудь нематериального добра наживать. Вот так-с.
Я вскарабкался на близлежащий бугор, уставился на северо-северо-запад – пусто. Ни фига нигде не белеет, и непонятно, какой бархан – мой. Может, он ниже других, и те, другие его заслонили. В тысячный раз проклял себя за то, что не взял в поход свой восьмикратный полевой бинокль. Ну и что с того, что он старый и громоздкий; небось, не подломился бы под тяжестью.
Я повернулся по ходу, на юго-юго-восток, и сердчишко мое екнуло. Там, в далекой дали, белело что-то полусферическое, а что в пустыне может быть грязно-белым и полусферическим? Только юрта. Значит, не зря я все же перся в эту даль. Вот где меня накормят, напоят верблюжьим молоком и горячим чаем; вот где я переночую в тепле, наверняка с блохами, и все-все разузнаю. Может, и лошадкой или верблюдом разживусь, перетащить кат к воде. А ходу до юрты полчаса, не боле.
Первые минут пятнадцать мне шагалось радостно и резво, а потом какой-то червяк принялся изнутри точить, и чем дальше, тем злее. Уж больно неживая какая-то была эта юрта, никакого около нее движения – ни верблюдов, ни лошадей, ни резких воплей пацанвы, ни собачьего лая. А под конец я тащился так просто, отбывал номер. Уж стало четко видно – никакая это не юрта, а нормальная одинокая могила мусульманина. Дикая насмешка какая-то. Человек рвется, человек чуть не бежит, видит перед собой цель, а целью оказывается белая хладная могила. Глупая притча просто. Я ж твердо знал, что life is real, life is earnest, and the grave is not its goal[50]. И на тебе, подсовывают именно могилу. More grave than gravy[51], если суродовать Диккенса.
Могила, точнее усыпальница – типичная для этих мест. Они ж тут сами могут всю жизнь в блохастых вонючих юртах ютиться, а мертвецам строят мавзолеи на века, с зубчатыми стенами, куполами и шпилями, украшенными полумесяцами. Как ебиптяне пирамиды. Странно только, что этот мавзолей – не слишком, впрочем, роскошный – вот так одиноко торчит. Обычно они образуют целые города мертвых, потому как у каждого рода свое кладбище, и мертвецов везут туда хоть за сотню верст, и в течение сотен лет, наверно.
Я обошел мавзолей кругом, потрогал зачем-то стенку. Ничего примечательного – метра три высотой, и не очень древней постройки. Обмазанный глиной саман. Внутрь заходить не стал. Ну их, этих мертвецов. У них своя компания, у меня своя; хоть и не было у меня в тот момент никакой компании. Одна радость, что это не я там лежу. Не Бог весть что, но все ж можно эдак абстрактно мимоходом отметить.
Я присел под стенку, высыпал песок, набившийся в галоши, и тоскливо уставился на свесившееся над горизонтом ражее, красное солнце, на удлиняющиеся тени барханов. Тени изменили пейзаж до полной неузнаваемости. Он и раньше был несколько лунный, а теперь как две капли воды, селена селеной. Вот сей секунд солнце шмыгнет за барханы, потом зарево погорит, а потом до самого восхода этой самой луны будет тьма кромешная, и как мне при всем при этом нашарить путь назад, к кату? Оставаться здесь нельзя, это ясно: замерзну к чертовой матери. Температура же с темнотой обрушивается чуть не до нуля. Да и «Фрегада» на ночь бросать нелья – вдруг шакалы? Возьмут и порвут в лоскуты.
Мысль о шакалах стегнула, как крапивой по голой заднице. Я вскочил и чуть ли не на рысях тронулся в путь, но быстро образумился. Сюда я шел часа три, и на путь назад надо положить столько же, если не больше. Значит, рысь отставить. Силенки убывают, поберечь надо. Пошел ровным солдатским шагом, а в руку взял компас и проверял себя чуть ли не через каждую сотню шагов. Самое гнусное, что может приключиться – начну плутать, и дело пойдет на излом психики. Эти штучки нам давно знакомы. Начнет казаться, что вот он, давешний ориентир, или вот мои собственные следы, а компас врет, компас сломался, к черту компас. Стоит поддаться на эти завихрения, и человека можно списывать с корабля. Забурюсь вглубь пустыни, заметет меня песочком, и никаких тебе мавзолеев. Растворюсь в природе-матери.
Сейчас мне эта мысль была совершенно омерзительна. Видно, пустынный ветер окончательно повымел из головы всю суицидальную дурь, что могла еще заваляться кое-где по углам, и все рисовалось вполне четко: никакой паники, компас не врет, к тому ж ветер как дул, так и дует с северо-запада, небо ясное, Полярная звезда на месте, никто ее не крал, и силенки пока есть. А то, что холод, что зубами цокаю – это ж много лучше, чем летнее пекло. Вот от него без воды можно в два счета свариться. Тепловой удар, и со святыми упокой.
Стемнело уже вкрутую, даже земли толком не было видно, и я только на слух различал, шаркают ли мои галоши по песку, по глине, или по каменистому участку. Когда на пути попадался бархан, я не обходил его, а упрямо карабкался вверх, хоть там и ветер дул вроде холоднее, и песок набивался в галоши, и все равно ничего не увидать, как я ни тщился различить где-то впереди белый кусочек трепыхающейся марли. Вот уж точно игла в стоге сена, когда и сам стог как игла в стогу побольше.
Пошел уже третий час, как я отправился пешим маршем от могилы, а ничего похожего на узнаваемую местность нет и в помине. На небе в полный накал полыхали холодные, неоновые звезды, и в их свете пейзаж изменился так, словно меня перенесло в какое-то неведомое, странное место, где я никак не мог проходить несколько часов тому назад. Ну разве что во сне.
А тут еще этот обломок… Это уж была форменная издевка. Впереди что-то слабо забелело, я непонятно чему обрадовался, кинулся на этот блеск, споткнулся и чуть не расшиб себе вдребезги колено об эту штуковину. Блестел здоровенный, искореженный, зазубренный кусок металла где-то в половину моего роста и метра два длины, вроде части фюзеляжа самолета или куска ракеты. Однажды я мотался с бандой мотоциклистов по Каракумам, и нам такие штучки несколько раз попадались. Мы тогда умозаключили, что в пустыне проводят то ли испытания ракет, то ли учебные стрельбы, в общем, что-то малоприятное, от чего надо держаться подальше. А как это сделать? Кто его знает, когда, откуда и куда прилетит такой вот небесный подарок? Я тупо посмотрел на роскошное, разукрашенное звездами всякой величины бархатное небо, прямо как занавес в хорошем театре. А что, подарочек мог прилететь хоть сейчас. Но если честно, я в это не очень верил. Это было бы слишком. Хотя – у судьбы слишком не бывает. Чего хочешь выкинет, падла подкупная. Ахнет, грохнет, и чирикнуть не успеешь, не то что убежать. Как тут не стать развеселым фаталистом.
Как истый крестьянин, я пощупал железяку на предмет чего-нибудь отломать-отвинтить и приспособить в хозяйстве, но потом отдернул руку и вообще отвалил: а вдруг эта сволочь радиацией пышет или ядовитым своим топливом гептилом? Ясное дело, не духами ж пышет, и не туманами. Надо было уносить ноги. Только вот ноги уже не больно несли.
Медленно-медленно, словно карабкаясь на пятитысячник на подходе к вершине, я взобрался на очередной бархан, огляделся – и затрепетал от счастия. Слабенько так, но затрепетал. Слева по носу сквозь темень отчетливо проступала неширокая светлая полоса. Похоже на обломок ятагана, механически сочинил я про себя, но это было пошло и излишне. Главное – то был Бузуляк, ничего другого не могло там быть, и совсем близко. От него тянуло ветром, и я ощутил на губах привкус соли – у мореманов это чувствилище развито. Похоже, я уже некоторое время шел параллельно проливу и так мог далеко зайти. До самого моря. Это в лучшем случае.
Как говорят в хоккее-футболе, остальное было делом техники. Я зашагал в сторону ятагана, постанывая и повизгивая, но это так, для разрядки. Минут через двадцать я уже сидел на песке рядом с катом и последним усилием воли сдерживал смертное желание сейчас же, немедленно напиться сырой воды из канистры. Но в словах «холерный вибрион» было что-то такое холодное и мерзкое, что я запалил все же костерок, вскипятил котелок воды, а потом долго сидел, прихлебывая чаек и растекаясь в блаженстве. От костра тепло, от чая тепло, а впереди еще теплый, мягкий спальник. И ведь ничего этого могло и не быть. Могли быть ветер, холод, тьма, песок, бездушные звезды и ни шерстинки надежды. Непонятно, кого и благодарить за избавление.
Кроме меня там никого не было, значит, себя и надо благодарить. Так получалось логически, но это казалось слишком просто. У нас ведь просто ничего не бывает. Я имею в виду нас, прослойку, коей главное занятие – волноваться по пустякам, разводить вокруг них символические облака на потеху практическим людям. Только я и сам в достаточной мере практик, раз вот так смотался в неведомое и даже вернулся. Мозоли на ногах набил, чем и заработал право символятинкой побаловаться. Я бы и сидел, баловался, но уж больно выходился, а потому дальше плоско-очевидного ничего не придумал: вот, мол, сходил, заглянул за грань, испугался, похолодел, и погнало меня курц-галопом назад. Тут оно как-то привычнее.
Тут оно не Бог весть что, конечно, но лучше, чем Ничто. А бывает и очень даже ничего…
Комментарии