Поражение аутосуггестии, торжество природы. – Планы на день. – Трагическая потеря. – Выбор маршрута. – Вперед, на Тайлакджеген. – Меры против гибели всерьез. – Загадки хандры в отсутствие барометра. – Девятый Башкалган. – Зыбь и тоскливая кода
Утром ощущение было такое, будто изувер-патологоанатом расчленил мое тело садовыми инструментами, протер куски формальдегидом, а потом сшил на живую нитку, через край. Я попробовал расслабиться, распустить все мышцы, лежа на спине, и принялся гипнотически себя уговаривать: Вдох… Выдох… И вместе с выдохом отлетают все неприятности… Я расслаблен… Я абсолютно расслаблен… Расслаблены шея, щеки, лоб, лопатки, грудь, живот, нос, руки-ноги, член – тот особенно расслаблен… Расслаблен, я тебе сказал… По телу разливается тепло… Приятное тепло… Мне приятно… очень приятно… Какой на хрен приятно, когда все измочалено в хлам.
Видно, уроки доктора Абрамзона не пошли впрок. Не усвоил я методу аутосуггестии. Усвоил, но непрочно. Впрочем, тогда мы с ним исключительно насчет алкоголизма моего старались, а тут, наверно, надо как-то по-другому. Придется выдергивать себя из спальника грубой силой. Был бы у меня шерпа, я б еще повалялся, подурил с этим аутотренингом, а он тем временем чаек бы сварганил, как Эдмонду Хиллари этот, как его… Забыл. Чего вспоминать, нет тут никакого шерпа, или шерпы. Поползли, поползли, со стонами, веселей, веселей, ать-два, ать-два, з-запевай…
Кое-как, по разделениям, я встал на четвереньки и просунул голову в дверную щель. Один взгляд на пейзаж – и в гробу мне снился этот аутотренинг. Тишь, ни ветерка, проливчик гладкий, как пан-бархат, хоть и не знаю я ничего про пан-бархат, не баба ведь. Небо холодно-голубое и высокомерно-бесконечное, как ему и положено быть в пустыне, а бывает столь редко. Ну и, конечно, солнечный свет на всем, очень щедро намазан, от души, словно ван Гог расстарался.
Совершенно неожиданно для страждущего духа из меня вырвался дикий казачий гик, что убивает мышь в десяти шагах, а тело переметнулось через узкую полоску песка и плюхнулось голяком в свирепо опалившую воду. Я молотил ее руками и ногами, только брызги да матюки разлетались по сторонам. Не видать мне ни рая, ни чистилища даже, с такой лингвистической практикой.
Через несколько минут, порыкивая и отплевываясь, я выкарабкался на берег, растерся грубым полотенцем и всклянь исполнился восторгом бытия. Месячный щенок позавидовал бы этим экстатическим переливам. Оделся, вытащил нож, отхватил увесистый кус вяленого сома и, жуя, полез на сыпучий бархан, набрать дров и впечатлений. Наверху было еще лучше, чем внизу, если такое вообще возможно. Весь мир был такой свежий, чистый и, прямо скажем, красивый, что хотелось немедленно основать религию Пустынных Горизонтов. Но это потом. Сейчас важно наметить маршрут. А как его наметишь, когда бинокля нет. С такой подготовкой в части матчасти по московской канализации плавать, а не по Аралу.
Я несколько раз подпрыгнул на месте, пытаясь увидеть, что там есть подальше, но потом стыдно стало. Тоже мне, Нижинский нашелся. И без прыжков было видно, что далеко к норд-весту левый берег Бузуляка распадался на темные точки и серебряные полоски – островки и проливчики меж ними. Значит, если ничего не стрясется, через несколько часов я должен выгрести из этого сучьего аппендикса.
Забавно, конечно, но и вправду ничего не стряслось. Я греб целый день, потихоньку скользил по водной глади и даже не очень злился на штиль. Наемся еще ветреной погоды до икоты. К вечеру подул несильный бриз, слабенький двойник вчерашнего, и я вообще размяк, сидел, умиленно глазел по сторонам, и лишь где-то на донышке, далеко внизу, привычно ежился суеверный червячок: если все так хорошо и мило, то вот-вот должно поплохеть. Первый закон всемирного паскудства, еще Ньютон открыл. А не открыл, так грош ему цена. Должен был.
В этот раз я не стал дожидаться, когда бриз к полуночи сдохнет, а вовремя выбрал приличный островок и стал на нем биваком. Когда палатка уже стояла и костерок потихоньку горел, я разделся донага и несколько минут ходил по берегу гордым шагом, как истый аварец или лезгин, потом начал пританцовывать, задрал руки, как в лезгинке, и потихоньку запел «шамиля», время от времени свирепо порыкивая «Асса… Арс! Арс! Арс!» и кидая угрожающие взгляды налево и направо. А в голове тем временем бил барабан и резко сипела зурна, как в горах перед борцовской схваткой или боем на кинжалах, в шутку или всерьез, это уж как придется. Раззадорился я не хуже самого свирепого джигита и только тогда полез в воду, но не за бестиальным ощущением восторга, а по делу: ставить сетку.
Только весь этот миманс пропал зазря. Утром, сколь я ни высматривал сетку, море было пусто, словно никакой сетки никогда там и не стояло. Я чуть волосы на себе не рвал, до того переживал. Терять в походе снаряжение – самое разнаипоследнее дело и первый шаг к неизбежной страшной катастрофе, потому как только ее и достойно романтически настроенное мурло, снаряжение теряющее. Еще жальче было того левиафана, что вырвал сеть с корнем и утащил ее в открытое море себе на погибель. Небось, опять сом был. Не сом, а сомина, сомище, сомяра. И погибнет ведь ни за грош. Замотается в сеть и всплывет кверху брюхом. Нейлон не порвешь. Одно утешение – выбросит его на берег, так шакалы попользуются, ежи, лисы и прочие любители дохлятинки. Но все равно жаль до слез. Я ж не японец. Эти обормоты и китов почем зря лупят, и сети ставят в десятки миль длиной. Сколь там живности зря пропадает – ужас. Но они вообще какие-то безжалостные. Один Pearl Harbor чего стоит…
Насчет Pearl Harbor я уже положительно заврался. И нечего из-за сетки Weltschmerz разводить. Надо думать, как жить дальше. И вот, прихлебывая утренний чайный рацион, я принялся перебирать варианты.
План (а). Повернуть отсюда на юго-восток, в лабиринт архипелага, и пробираться все к той же Кокдарье. Все как и в последние дни, только путь получится длиннее, чем по Бузуляку, провались он не скажу куда. Pro: меж островами не так опасно, как в открытом море. Если с моим вконец потрепанным «Фрегадом» что-то приключится, есть надежда добраться до ближайшей суши, а дальше по обстановке. Contra: маршрут мог оказаться худшим вариантом бузулякской катастрофы – постоянно буду тыкаться в непроходимые перемычки и возвращаться назад против ветра. Пока не кончится вода. Что будет непосредственно вслед за тем, лучше не думать.
План (b). Идти отсюда прямо на юг, вдоль внешней кромки архипелага, к острову Тайлакджеген, или к Месту-где-плыл-однолетний-верблюжонок, как мне растолковали давешние казахи. Если им верить, на острове – покинутый рыбацкий кишлак, и еще там вроде должен быть колодец с более или менее пресной водой. Вот там и можно решить, куда мне оттуда плыть – на Кокдарью или уж прямо на знакомую мне Казакдарью, хоть она и дальше.
Мысли о воде и возможность отложить решение на потом перевесили все contra. Я о них и думать не стал, и так все ясно: длительной трепки в открытом море мой подряхлевший, поеденный концентрированным раствором соли кат не выдержит. Поплавки теперь сдувались примерно вдвое быстрее, чем раньше. Их приходилось поддувать чуть не каждый час – и это на спокойной воде. Идти можно было только на авось. Но тут ничего нового не было. Что уж между нами, джентльменами и офицерами, еще один авось. Повалю на юг. Наверняка Кто-нибудь там, наверху, зареготал в этот момент, тряся потным брюхом, но до меня если что и долетело, то лишь слабое вонючее дуновенье.
Однако хватило ума принять кой-какие меры. Давно бы надо. Поплавки – самое мое слабое место. Если прорвутся и наполнятся водой, кат булькнет на дно за пару минут. Меньше. Значит, надо успеть отрезать бортовые связки камыша, хотя бы по одному борту – правому, на котором мой спасплотик закреплен. Камыш плюс плотик – на этом можно спасаться даже с некоторым комфортом. Это Пункт Один.
Теперь Пункт Два: повесить на мачту полиэтиленовый мешок поменьше, а в него – маску, ласты, трубку. С этим не пропаду, или пропаду, но не сразу, двадцать минут у нас есть, то бишь будет. Авось какой-нибудь бережок поблизости сыщется. Лишь бы успеть столкнуть с ног ботфорты да нацепить эту сбрую.
– Жить захочешь – успеешь, — буркнул зануда Кэп, и что тут ему скажешь? Жить я теперь очень хотел. Не просто не хотел умирать, а прямо-таки интенсивно хотел жить, а к смерти имел стойкое отвращение. Но я, кажется, про это уже говорил, и не раз. Только вот у того киевлянина с Шапки-камня тоже была вся эта сбруя, и жить ему, небось, хотелось не меньше моего, а чем дело кончилось? Тур на дне да белый флаг на туре. У меня и того не будет.
Я посидел еще, подумал, что б еще такое душеспасительное предпринять, но в голове было пусто, да и солнце пылало уж высоко, а главное – где-то там на донышке все равно никак не верилось, что эти мои приуготовления могут пригодиться. Внутренний настрой – как у необстрелянного сопляка: кого угодно могут убить, только не меня. А ведь вроде взрослый уже мужик. Так и отчалил я, не веря, с Богом. Хотя, может, и побледнел при этом, кто его знает.
Странный был денек. Страннее предыдущих, во всяком разе, хоть и те не сильно нормальные были. Я шел то на веслах, то под парусом мимо низеньких островов, иногда тащил кат буксиром через отмели, еле прикрытые водой, и все это время чувствовал себя… ну, как тряпочка. Или как писательный инструмент восьмидесятилетнего героя. Куда только подевались вчерашние восторги. Умом я понимал, что надо бы любоваться редкостными видами – залитым солнцем морем, гладким до самого горизонта, крохотными забавными островками, длинными белыми отмелями с фантастическими кучами плавника и сварливыми либо погруженными в себя чайками. Но глаза мои скользили по этой роскоши равнодушно, словно я каждый день видел и не такое со своего шестого этажа. Сплин давил физически.
Ветер тоже был сам на себя не похож. Все эти дни, чуть не с самого выхода, он дышал ровно и мощно, словно умная механическая сила, и парус, если тянул, то уж тянул без хлопков и рывков. А теперь ветрило только и знал, что плевался и налетал маленькими гадкими шкваликами то с одной стороны, то с противоположной. Вот он шарахает прямо в лоб, но не успею я закрепить весло, подскочить к мачте и убрать парус, как он сдыхает, оставив на память только густую рябь, и что мне остается делать? Грести да шептать – Эаоэу иоэй! Мне реи – вместо тополей, От гребли губы все белей И мреет шелест голубей… Хотя какие тут на хрен голуби, одни хрипатые мартыны. Погреб маленько, тут ветер снова налетает сбоку либо сзади, и снова надо ладить парус. Мореманы так и говорят про такое: крутит ветер, как блядища задницей. И правильно говорят.
Но не ветер был мне главное жало, а я сам. Ветер что, с ветром я со всяким справлялся – с штормом, с шквалом, с приятным бризом, с мертвым штилем. А что было делать с собой, непонятно. Я уж был не я, а бурдюк с протухшей требухой. Жизнь стала похожа на теннисный матч, который проигрываешь неумолимо. Что ни делай, все прахом, ни удара, ни приема, ни слева, ни справа, все подачи в сетку. Тебя сношают, как пацана, а ты знай тонешь в бессильной злобе да бьешь ракеткой оземь. Самочувствие – словно у тебя простуда, зубная боль и геморрой, все разом. Особенно геморрой.
Прислушался к себе. Вроде нет, микробы в крови не шустрят, одна костоломная усталость, но это несерьезно, я уж забыл, когда ее не было. А боевой дух все ж на нуле. Лечь бы прямо в воду и не вставать. Лег бы, если б не так противно и холодно.
Еще с усилием поработал головкой. В прошлом бывало так, что вдруг надоедает вот эта жизнь в сыром виде, ломается настрой и тебя мощно тянет назад, в цивилизацию – примерно так же, как совсем недавно тянуло из нее же в дикость. Но я про этот маятник тоже все знаю, и вроде еще не время для отката. Опять же в этом деле есть признаки, сигналы: вдруг маниакально хочется вафелек с молочком, или жареного картофеля, или чешского пива, или еще чего. Не сказать, чтоб мне этого сейчас не хотелось, особенно пива, а лучше водочки, «Столичной» из холодильника, аж густой от холода, с ледяными потеками на бутылке, и обязательно перелить в графинчик, и чтоб погода пасмурная, грустная, ликеро-водочная, а лампа пусть будет зеленая, как в ресторане «Машук» в Пятигорске, и еда такая же: лобио, сациви, зелень, селянка по-грузински, шашлычок по-карски, или можно чанахи, почему нет, вах… Конечно, всего этого хотелось; но чтоб маниакально, как беременной женщине солененького – ни-ни. Вполне мог перетоптаться. А меж тем мысль об усилиях, целях и движении была омерзительна. Настрой примерно такой – пусть меня унесут с поля на носилках с поломанной ногой, не жалко. А тараканы в башке шелестят: Is all that we see or seem But a dream within a dream?[57]
Это потом уж мне стало ясно, что небольшой приборчик под названием «барометр» открыл бы мне тайну этого органического недомогания, назовем его так. Наверняка давление упало корове в трещину, и очень глубоко упало. Но это было до того элементарно, Ватсон, что никак не могло придти в затурканную мистикой голову. Я был не вполне еще зомби, но определенные надежды в этом смысле подавал.
Проплыл остров Девятый Башкалган. На нем торчала триангуляционная вышка, но я на нее едва глянул, хотя в иное время это зрелище наполнило бы мое сердце пеньем и золотом, the singing and the gold. В таком путешествии точно знать, где ты находишься – редкостное удовольствие и даже, можно сказать, счастие. Тут сомнений быть не могло: остальные восемь Башкалганов тянулись более или менее меридионально, и отличить их друг от друга, а также от десятков других, безымянных, можно было бы, только написав на каждом из них номер. А вот Девятый торчал ровно поперек хода. Назвали б «о-в Перпендикулярный», и дело с концом, угрюмо подумал я, угрюмо обходя восточную его оконечность.
Потом я долго выгребал из «тени» острова – пространства, прикрытого им от волнения и ветра. Ветра никакого не было ни в «тени», ни за ней, а вот волнение – мощная, безмозглая, мертвая зыбь – стала допекать уже в паре кабельтовых за островом. Приличный штормяга где-то поработал, проклюнулась в голове апатичная мыслишка. Этот же шторм мог вскорости найти и меня, но ни испуга, ни еще чего это соображение не разбудило. Так и утонуло в вате. Когда падает подпиленное дерево, лесорубы кричат «Бойся!» По-моему, очень правильно и даже остроумно кричат. Только мне вот никто ничего такого не крикнул, а внутри вся механика отказала. Заклинило.
Зыбь несла меня примерно туда, куда нужно, и я сидел, как мумия, лишь изредка пошевеливая веслом, чтобы подправить ход, и тупо слушал душераздирающий скрип мачты. От болтанки ее нещадно качало, связи, небось, давно уж ослабли, а на волне и в тишине скрип просто стал слышнее. Я знал, что все это очень вредно для здоровья – и мачты, и в особенности поплавков. Поплавки могло проткнуть или протереть основанием мачты, они тут же потянут меня на дно, и придется и вправду пускать в дело свои смешные спассредства. Страшно, конечно; только лень и апатия лежали таким пластом, никакому страху не пробиться. Небольшая паника побулькала в темном закоулке и заглохла. Я пообещал кому-то разобраться с этим скрипом; не сегодня, так завтра. А пока будем терпеть.
Солнце потихоньку скатилось к дальнему краю моря, но и закат был какой-то безрадостный. Я тупо смотрел на вечерние выходки краснорожего светила, словно то были до смерти надоевшие трюки рыжего комика-идиота. Самое же смешное вот что: я твердо знал, что порядочному человеку допускать такую депрессуху неприлично, порядочный человек обязан вытащить себя за волосы из этого вонючего зыбуна – но как? Там, в другом мире, всегда наготове поэтическая книжка либо музыка: поставил пластинку или добежал до консерватории, и готово – новый человек. Есть еще бутылек, но это хуже. Это добром не кончается, а кончается либо в милиции, либо меж приветливых, но малознакомых ножек. Можно еще сбежать из города в лес или еще куда. А отсюда попробуй, сбеги. Это в цивильном мире ты отвернулся к стенке – и Вася, уже ушел в затвор. Тут не отвернешься и не сбежишь; все жестко, без понтов.
Я покрутил головой, оглядел потемневший мир вокруг. Да, похоже я тут заперт покрепче, чем в своей берлоге на шестом этаже. А на вид все очень мило и вполне – любимое словечко – трансцендентально. Островки, утонувшее солнце, зыбь, море словно сжимается во тьме, горизонт все ближе. Горизонта, собственно, никакого нет, а так, мутноватый раствор моря с небом, фифти-фифти. Наверху тоже все как надо, пара звездочек проклюнулась специально, чтоб прогнать тоску. Но тоска держится мертво, недвижимо. Даже птички не радуют: прут табунами и косяками на север, а с какой радости прут, холодно же там, снег еще саврасовский по лесам, по полям, на картину и то смотреть зябко…
Ветер принялся докучать всерьез. Слабенький такой бриз поднялся, однако дул почему-то прямо в рожу, очень недружелюбно, и никак не давал подойти к ближайшему островку-пупырышку, хоть давно уж пора становиться на ночевку.
Полночи я к тому островку промыливался и пристал, только когда ветер стих. Хорошо хоть я с собой несколько саксаулин вез, а то и костерка развести было б нечем – до того мерзкий, пустой пупырь попался. Тут хоть причина для хандры была, та же самая, что в предыдущую ночь: островок крохотный, нагонит ночью водички, и придется мне орать «Полундра!» и спасаться на своем корабле с полусдутыми поплавками.
Однако Бог миловал.
Комментарии