Наташенька. – Живоглот. – Планы на будущее. – Ящерки. – Лепидоптера и лолиты. – Окджилан. – А не уйти ли в змееловы. – Ревень. – Грызуны кронируют саксаул. – Жало скорпиона.
Мой первый жест с утра – тяну левую руку к глазам, беспокоюсь, не проспал ли, и вообще засекаю время: секундомер пошел мотать круги, а я с ним наперегонки, кто кого. Такое вот проклятье нашей жизни, не хуже первородного греха. Хейердал, когда решил оторваться от заблудшей в технологическом свинарнике цивилизации и поселился со своей белокурой Лив на полинезийском островке, первым делом истолок свои часы в лапшу между двумя камнями. Потом, правда, признался, что эпизод этот он сочинил для художественного эффекта, хоть его и тянуло нечто такое учинить; на самом же деле подарил часы какому-то туземцу, с пользой для обоих. Но в принципе идея манит. Отключиться от крысиных бегов, забыть о стреле времени, зависнуть в стоячем желе, где все вроде бы происходит одновременно, как у индейцев хопи, и пребывать в полном балдеже сколько получится.
Жаль, не про меня идейка. В моем положении если за бегом времени не следить и устроить себе искусственный безвременный рай, можно в очень жидкое дерьмо вляпаться в самом что ни на есть реальном времени и засесть тут навек. Можно в безводное лето влететь, а там и вообще до зимних ураганов дотянуть, с тридцатиградусным морозцем для разнообразия. Потому и идешь сквозь жизнь рабом секундной стрелки. Что на Большой земле, что здесь, все одним мирром мазано. Экстемпоральным раем в природе не пахнет, и нечего сопли по песку размазывать.
Тянем, значит, левую кисть к глазам, и что мы тут видим… Скоро семь, такого-то апреля. Значит, на Большой земле я бы как раз сейчас продирал глаза, нырь в спортивный костюмчик, кроссовки натянул – и на школьный стадион под окном. Это – святое. Таких, как я, там с полдюжины, и все нашей веры – Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет. Все мужички среднего возраста или слегка за, когда мысли о всеобщей, равной и наглой смертности начинают одолевать всерьез, и надо что-то делать, хоть и не совсем понятно, зачем. Я у них крупный заводила, по двадцать кругов бегаю, хороший маховый шаг с молодости остался, когда я 800 м бегал, из двух минут выходил. Ребята только искоса поглядывают и отчетливо завидуют. У них у самих шаг какой-то слонопотамий, солдатский, словно в говнодавах бегают, а не в кроссовках.
Однако не это главное, а что главное? Глазками зырь-зырь, и если там Наташенька с третьего этажа поджидает, то мы с ней убегаем в заброшенный яблоневый сад и бегаем долго, до пота, с ускорениями, а потом работаем на растяжение мышц и связок.
Тут у меня резко, прямо-таки ударом, прилила кровь куда следует, прокатилась горячей волной, и пришлось перевернуться на спину. С этой работы на растяжение все у нас пошло как-то быстро-быстро, в несколько дней пробежали весь путь. Наташенька зимой побывала в автомобильной аварии, переломало ей кости, были операции, и после операций надо было кое-какие мышцы растянуть, убрать контрактуру, а я выступаю как тренер. Тренировал же я когда-то институтскую команду волейболисток, сладкое было время, но сейчас не об этом. Растягивать надо было мышцы бедра; я становился сзади, брал ее ногу под колено двумя руками и острожно тянул к плечу. Потяну – отпущу, потяну – отпущу, и так раз, еще раз, еще много-много раз. Наверно, у нее от этих телодвижений гормоны в пляс шли, потому как щечки алели нестерпимо, пахло от нее одуряюще, и глазки потом бегали очень живо. У меня не хуже, наверно. А вокруг яблони цветут – прошлой весной было дело – и вообще все подряд наливается соком, солнышко сияет, кровь бродит, и тянет совершать безумные поступки. В общем, все как у людей.
Наташенька славная девочка, только немного сумасшедшая, волосы у нее огненно-рыжие, и это многое объясняет, но не все. У нее, небось, после школы тоже всякие искания, возраст такой, пошлость жизни гонит искать чего-то из другого, гламурного мира, а тут под боком поэт-переводчик, к тому ж покоритель морей и пустынь, не каждый день на дороге валяется. И стала она приходить к нам слушать Сороковую симфонию т-ща Моцарта и прочее такое. Сядет на пол, на ковер, и слушает; ну и я туда же.
Нет, все-таки она сумасшедшая, или просто очень смелая – Эмка ж моя для нее «тетя Эмма», знает ее с пеленок, и все равно малышка запала на живца и пошла на него стрелой. А я всю жизнь сидячая утка, sitting duck. Чтобы сорваться с места и активно гоняться за кем-то, такого со мной почти не бывает. Надо, чтобы кто-то отчетливо ловил или манил, мускус выделял, и тогда я подпрыгиваю и устремляюсь, слюни роняя. Наташка меня унюхала, и дело завертелось. Ну и что с того, что у нее попка низковата и вообще весь низ тяжелый, а грудок кот наплакал. Зато свежа, как ранний редис, и запах от нее такой острый-острый, я уж упоминал. Крохотная грудка – это тоже по-своему возбуждает; не то, что женушкины мешки с мукой – так, кажется, хамоватый Кэп их обозвал.
Я сам тут все несколько огрубляю и опошляю, хотя пошлости и без того предостаточно. Но была ж еще и какая-то невинная, не побоюсь этого слова, невинная тяга, похожая отчасти на влюбленность в это нежномолочное, как у многих рыженьких, личико, все в конопушках по переносице и рядом. Или взять такую вещь: у нее были крупные, растоптанные крестьянские ступни, я их старался не видеть и куда-нибудь акробатически убирал с глаз долой в процессе, но из-за них малышку тоже было отчетливо жалко, и хотелось приласкать особенно, ну, нежно, что ли. Вот такая лабуда.
Вообще там было всякого намешано. Вдруг заметил я, что совершенно не мучаюсь угрызениями совести, и было это как-то непривычно. По молодости, еще в самом первом браке, я от этих угрызений в дикую пьянку уходил. А раз пьянка, то и бабы, и круг замыкался. Через эти циклы пьянка—бабы—пьянка и до дурдома нетрудно допиться, а уж развод, так это раз плюнуть. По опыту говорю. А тут чую – совсем не тот расклад, словно стрелы летят по непересекающимся параллельным, Наташенька отдельно, супруга отдельно, and never the twain shall meet[97]. Разве что нас застукают невзначай, или Наташка выступит с какими-нибудь серьезными заявлениями, но пока Бог миловал.
Точно говорю, интересный поворот получился. Когда-то у меня блядство вполне совмещалось с угрызениями совести, или даже так: угрызения были от блядства неотделимы. А теперь вот отделились, словно я курс психоанализа прошел, или мозоль на совести в этом месте наросла, или были смягчающие обстоятельства. А чего, ведь они точно были, эти самые обстоятельства. У Эмки к тому времени в глазах появился огонек исканий. Не раз, возвращаясь из скитаний, я был представляем новым знакомым непонятной, медицински говоря, этиологии – кто такие, откуда, почему. Немного потоптавшись, они исчезали из виду. До поры до времени, надо полагать. И был я соответственно обуреваем подозрениями; какие уж тут угрызения совести.
Эти резоны, однако, не совсем чисты. Во всех своих браках я уходил на травку погулять, а что ныне угрызения совести слиняли, так то, наверно, первые раскаты черствой старости, хоть принимай ее звоном щита. От старости и воображение играет, прямо голливудский сценарист. У малышки с воображением тоже неплохо поставлено. Один раз мы вообще оказались стоя в рост на диване лицом к стене, а как мы туда попали, не совсем ясно.
Сороковую симфонию мы тоже по-прежнему иногда слушали, она любит все такое сладкое, но это уже было необязательно. Факультативно, можно сказать.
Как мы с ней до сих пор не попались, ума не приложу, ведь весь подъезд за нравственностью блюдет, все лестничные пролеты простреливаются. Но я выбираю дни, когда моя с утра на работе (у нее два присутственных дня в неделю), девки ее в школе, и можно после тренировки, или вместо, заскочить на третий этаж хоть на целый час. У нее дома до вечера никого нет, можно и душ потом принять. Сегодня как раз у моей кастрюли присутственный день, а ты сиди тут, облизывайся, раз понесли тебя черти заглядывать в бездны бытия, век бы их не видать… Боженька, пожалуйста, мне бы ее сюда хоть на полчасика, ну хоть на пятнадцать минут, хоть на десять, хоть на пять… Не ее, так хоть что-нибудь, не этот же круглый, паскудный нуль изо дня в день. В такой ситуации даже проституцию как-то по-другому видишь, хотя мне, сколько живу, сл. Б. ни разу не приходилось. Хватало интерессанток и за так.
Ладно. К чертям воспоминанья, туда же мольбы и мечты. Ментальный онанизм какой-то. Может, и сладенький зуд, но совершенно futile[98]. Тщета с маятой. Даешь реализм, а естество потерпит, сколь надо. Подумаешь, Бл. Августин нашелся, с искушениями бороться. Тому борцу делать не хрена было, кроме как задним числом в прегрешениях каяться, нюхать прошлый туман из болота плотских желаний – так он, кажется, пел. А у меня дел невпроворот, если вообще отсюда хочу свалить туда, где меня бабы любят, и я их тоже. Местами.
Реализм, однако, поднес мне пилюлю покруче сексуальных фантазий. Только я вылез из палатки, смотрю – под саксаулом змея полусъеденная лежит, а рядом Ежа растянулся, объелся змеятины и балдеет, живоглот. Это он, значит, ночью на охоту мотался, а потом притащил добычу в дом, как порядочный, и тут усоюзил. Впрочем, змейка могла и сама невзначай на нашу территорию заползти, а Ежа ее покарал. Значит, он не только pet для души, но еще и гвардеец кардинала, замок стережет, чудила. Я расчувствовался и наговорил ему приятных слов, а также напоил ключевою водой; он ее испил с большим достоинством, залил мясное блюдо. В общем, по всему видно – сработаемся. Пока Ежа при мне, змеи мою гасиенду будут десятой дорогой обползать, а то я по их поводу совсем душой заерзал было.
Пустяковый вроде эпизодишка, но мне от него как-то теплее стало, что ли, и опять захотелось начать новую жизнь, хоть вроде и не понедельник. Пробежался, размялся как следует, потом подумал-подумал и окунулся-таки в волны, хоть и буквально секунды на две. Вода по-прежнему обжигала, и было страшновато – не дай Господь снова свалиться в лихоманке. А ведь всего за несколько месяцев до того плавал я в Волге, раздвигая смерзающиеся льдины, и плевал на микробов с гомерическим хохотом. Всегда вот так: вроде бы взял вершину, а успокоиться, что она навеки твоя, никак невозможно; оглянуться не успеешь, а ты уже глубоко в долине, и давай опять карабкайся, инда и огорчишься – сколько ж можно… Выскочив из жгучей купели и растеревшись с бешеными визгами, я на всякий случай все же забился опять в мешок и лежал там, пока не согрелся до последней жилочки. Купель еще чем хороша: после нее скоромные видения как-то отшибает, и легче думать про практическое.
Из практических дел у меня главное в повестке дня было все то же – перебраться на восточный берег, к камышам, там соорудить bundle boat, лодку из пучков камыша, перетянутых лианами, перегнать ее сюда в бухточку, наловить рыбки на пропитание в дорогу, соорудить бурдюк для воды из сомовьей шкуры – и с Богом. Как-нибудь, ползком от острова к острову, доберусь до южного берега моря, а там одна дорога – на запад, к Казакдарье. Там уж обязательно людей встречу; оно и к поезду из Ходжейли на Москву все ближе. Тук-тук колесики, и через двое суток город-герой Москва, Казанский вокзал, замызганный, но все равно красивый. В общем, сценарий складывался как по маслу, и оттого не по себе: никогда ничего не бывает по маслу. Такое только в безответственных мечтах и романах случается. Оттого дурные предчувствия. И пусть. Нам, битым-ломаным, предчувствия надлежит принимать с угрюмым спокойствием, в нагрузку к остальному. Всякий пень имеет тень, а чем я лучше?
Сегодня на восточный берег отправляться еще рано. Сначала – подкопить силенок, отъесться и отлежаться после болезни. Щадящий режим. Из деловых дел пока одно: сходить к колонии песчанок и еще набить этой дряни на приманку. То, что я кинул в бухту вчера, было за ночь подъедено до последней тушки, и сдвоенные шлепки об воду ночью раздавались громче обычного. Значит, есть кого подманивать.
Время клонилось уже к полудню, когда я переделал все текущие дела, прочитал прощальную нотацию Ежу и зашагал к тугаям, помахивая дубинкой-зверобоем. Славный был момент, редкостной незамутненности: не холодно и не жарко, сплошное приятствие, солнце хоть и припекало уже, но ветерок с моря перешибал припек прохладой, прямо как где-нибудь на островах Паумоту или как их там. Пальм тут, конечно, нет, и нет бананов, но мы обойдемся, мы таковские. И местных цветиков и былинок хватит умаслить душеньку.
Забавной живности попадалось поболе, чем раньше. Поодиночке и группами бродили тортилы, предавались сексуальным утехам на свой черепаший манер, словно в кино про динозавров, но мне от этого не легче. Зрелище бередило душу, хотя при чем тут душа – все дело в нижнем отделении. Ящерицы шмыгали то и дело, а одна вообще забралась на саксауловый кустик и обозревает окрестности, как часовой. Агама – серая, с продольными коричневыми полосами. Небось, самец стережет свой участок. Тоже… сексуально озабоченный. Я остановился, потом потихоньку стал придвигаться к кусту. Агама поклонилась мне несколько раз, соскочила с куста и как испарилась; только что вот была, и вот уж одно воспоминанье. И про любого из нас так когда-то скажут, а чем ты тут был давеча отчаянно озабочен, никого не чешет.
На ящерок мне в этот раз везло. Шел я, никого не трогал, и вдруг прямо под ногами взметывается песок, ниоткуда выскакивает крупненькая ящерица-круглоголовка и улепетывает от меня во все лопатки. Однако я метнулся ей наперерез, перехватил. Мы стали лицом к лицу, пялимся друг на друга, и тут она такое отчебучила – пасть раскрыла, «уши» раздула (на самом деле это кожистые складки, никакого отношения к ушам), и на месте слегка подскакивает, пугает. Ну чисто карманный игуанодон, страшно, аж жуть. Лет тому миллионов двадцать назад я бы насмерть перепугался, и сейчас тоже сделал трусливый вид, но не убедил – она шмыгнула в сторону и моментально утонула в песке, лишь небольшой следок на поверхности остался. Я знал, что она там, под поверхностью, но что наша жизнь? Игра! А в игре должны быть правила. Пускай ее отдыхает от страстей наземной жизни.
Затем на меня налетела толпа каких-то белых бабочек, и я долго смотрел им вслед, потому как они летели в правильном направлении, на юг, куда и мне хотелось. Но долетят или нет, мне неведомо, в плане Lepidoptera я совсем не Набоков. Впрочем, останься я тут подольше, лет на несколько, с тоски всех козявок да бабочек изучу. А может, и писать научусь, как Набоков. По-русски навряд, а по-английски – why not? Была бы бумага.
Английский у Набокова, конечно, дубоват, но америкашкам и так сойдет. Они его не за стиль любят, а за Лолиту, педофилы хреновы. Тут он в самую десятку попал. А ведь если одна моя догадка верна, он нимфетку эту у Достоевского слизал, только вывернул наизнанку эпизод с малюткой Нелли и Иван Петровичем. Малютка Нелли страдала страстью и сердечным недугом, В. В. взял и перебросил эти девичьи страданья мужичку, Гумберту, а почему – ясное дело: Гумберт у него хороший или по крайней мере свой, иностранец-эмигрант, alter ego, автор-герой, вроде Петровича, только послефрейдовский, как бы Набоков ни ненавидел Фрейда. Поскольку же бессердечную Лолиту, тоже послефрейдовскую, все равно надо было умертвить, хотя бы за ее американистость, так он ее удавил через роды. А в результате получилась high-class pornography[99].
Про high-class pornography не я сказал, это Эйлин, я уж про нее говорил, Эйлин и Роберт, американцы, у которых я живал на Переяславской, когда с Эмкой выходил очередной последний разрыв. Это еще перед первой моей вылазкой на Арал было. Мы тогда лотманову «Структуру художественного текста» переводили в страшной спешке, днем и ночью пахали, чтоб опередить конкурирующую организацию, но все равно находили время переругиваться на отвлеченные темы. Вот вроде продвинутые были америкашки, не то, что быдло с улицы, и против войны во Вьетнаме протестовали, поход на Вашингтон и прочее, а залежи ханжества в них – неимоверной толщины. High-class pornography, видите ли. Ж-жопа с ручкой. Хотел бы я знать, кто у них хоть близко что-нибудь подобное по силе накропал, и что такое вообще американская литература, если не бестселлерная халтура. Ну, может, Saul Bellow. Так он же фактически Белов. Ой, чегой-то меня в шовинизм с утра пораньше потянуло… Если честно, мне самому «Лолиту» по-русски было как-то неудобняк читать. На английском еще ничего.
Эйлин, конечно, психопатка порядочная, но у нее бывают озарения. Когда я в тот раз сюда собирался, тоже очень наспех, впопыхах прямо, со скуднейшим снаряжением с бору по сосенке, она этот бардак понаблюдала, потом уперла в меня пальчик эдак по-американски и говорит, “Sergei, you’re a Russian!”[100] А мне и деваться некуда, только плечами пожал – кто ж еще, мол, конечно, русский, разве что с грузинской, калмыцкой и прочей продресью, как у всякого южанина.
Тут такая предыстория случилась. Из-за моего public school accent[101], что мне от дедушки с бабушкой по наследству достался, они долго подозревали, что я британец, раскассированный шпион вроде Кима Филби или Боба Даглиша, у нас их в «Прогрессе», как собак нерезанных, и все то из Оксфорда, то из Кембриджа, розовая шушера. Только где-то после года знакомства ребята решили, что я не такой, что Sergei is an OK guy[102]. Ну и на том спасибо. А насчет того, Russian я по сути или не очень – не знаю. Вскрытие покажет…
Шел я так, забавлялся воспоминаньями, и тут цепочку смутных мыслишек перебила извилистая линия на песке. Гладенькие такие зигзаги, вроде серии круглых скобок. Не сказать, чтоб я оторопел, как Робинзон перед следом Пятницы, но что-то неприятное шевельнулось. Явно тут проползла змея, хоть и некрупная: следок не очень вдавленный, слегка намеченный даже. Я постоял, подумал. Можно было бы пройти мимо, словно меня это не касается, но когда-то ж надо начинать воспитание чувств, éducation, понимаете ли, sentimentale. И я потихоньку поплелся вдоль следа, не зная даже, по ходу иду или в пяту. Оказалось все как надо, и минут через пяток увидел, как небольшая змейка шустро метнулась от меня к кусту саксаула и ловко так по нему заскользила. Она самая, окджилан, стрела-змея по-казахски.
Стрела стрелой, но я тоже не на скорую руку делан и через пару минут погони уже держал ее в руках, радуясь, что попалась вот такая, неядовитая. Точнее, у нее есть ядоносные железы, но зубы, соединенные с ними, глубоко во рту – ящериц умерщвлять; если ей не совать палец в рот, бояться особо нечего. Казахи, правда, все равно ее дико трусят и рассказывают про нее разные сказки: она, мол, так может разогнаться, что верблюда насквозь пробьет, а один фантазер даже показывал металлическую лопату, которую вроде бы пробила окджилан. Вот загадка: люди тысячи лет живут рядом с этими змейками, а все такую ахинею про них порют. Казалось бы, было время убедиться, что именно ахинея, а вот поди ж. Неразрешимо.
Я подержал змейку в руках, полюбовался на ее красивую головку, потом все же отпустил на волю, и она умотала стремительно, вправду как стрела. А что еще было делать. Не нести ж ее на корм Ежику. В руках только подержал, и уже жалко как-то. Еж и без меня себе наловит; тут этого добра на каждом шагу.
Со змеями надо продолжать упражняться, решил я. Если и вправду от московской жизни осатанею, или ненароком мозги кому-нибудь вышибу или придушу, так сбегу от правосудия сюда, в Каракумы, заделаюсь змееловом. Во будет уход – куда до меня гр. Толстому. И денежно, и одиночества немеряно. Наловил змеек, сдал, денежку получил, провианту накупил, сколь получится – пропил, и опять в песчаное безлюдье и безмолвие, броди под звездами, пока жирная злая гюрза не впрыснет тебе предусмотренную Роком дозу. Со мной это должно случиться очень скоро: задумчив больно. Философ по натуре, что ли. Вроде Сократа. Или Обломова. Все норовлю в призрачный мир упорхнуть, а этот, который материальный, уплывает куда-то бочком. Тут реализм о себе и напомнит: гюрза хвать за пятку, и протухнет мой труп на такой жаре моментально. А пока кто-нибудь набредет, то и косточки высохнут.
Кое-что я тут стал понемногу понимать про бегство, про уход, про escape. Убегаешь же не от конкретной неприятности вроде бабьего блядства, хотя внешне так оно все и выглядит. Убегаешь на самом деле от всего, что неловко зовут Судьбою: вроде бы слиняешь в туман, кинешь Судьбу, как лоха, и все пойдет по-другому, куда как лучше прежнего. Ан ни хрена подобного, не пойдет; это как от собственной тени отбрыкиваться. От резких телодвижений можно и вовсе на крупную неприятность напороться, вроде моей нынешней. Толстому вообще не подфартило, коньки бедняга откинул. Опоздал с бегами – здоровьичко уж не то. Жалко графа. Всех, гад, жалко.
Так можно себя до слез разжалобить. Дэлом надо заниматься. Сегодня я решил подкрасться к колонии песчанок из-за тугайчика, а то они, как меня завидят, нырь в свои ходы, потом вытаптывай их оттуда. Притомишься. Сделал большой круг, зашел вообще с противоположной стороны и начал потихоньку продвигаться к цели. А тут природа возьми и подбрось мне преприятнейший сюрприз: по краю барханчика, подступающего к кустам, распластались огромные темнокрасные листья ревеня, каждый величиной с сомбреро какого-нибудь особо наглого мексиканского бандита или танцора. Всего день-два назад их тут не стояло, они небось быстрей бамбука растут, а еще через недельку высохнут, и только ветер истолчет их в пыль и разнесет окрест.
Я ревеню обрадовался, словно последний эгоист – не красоте его, а с чисто гастрономической точки зрения, как Печорин музыку любил, тоже гастрономически. Пища у меня больно скудная: рыба жареная, рыба пареная, рыба копченая, рыба утром, она же днем и вечером. А тут такая роскошь. Что с этим ревенем делать, представлялось довольно смутно, но я ж когда-то и о сексе толком ничего не знал, а вот разобрался же методом, пардон, тыка. Mille pardons. Про ревень я только помнил со слов бабушки, что в пищу идут черешки; вот отсюда и будем танцевать. Корень тоже вроде сушат и делают лекарство, но от чего, убей не припомню. И не будем забивать себе голову.
Я вытащил нож и принялся срезать листья, очищать черешки, в общем, трудился, как истый собиратель до эпохи подсечного земледелия; насобирал солидный пучок этих черешков, перевязал их лианкой и был собой невероятно доволен. Казалось бы, что особенного, ну ревень и ревень, съем да покакаю, а вот поди ж – открытие сделал, мозги на что-то употребил, и тем паскудной судьбе козью морду скорчил. Была б у меня большая морская раковина, я бы сейчас что-нибудь победное протрубил, как Ихтиандр верхом на дельфине, только ни дельфина мне не досталось, ни раковины… Ладно, пошли песчанок молотить, чего языком молоть.
То был день каких-то презабавных натуралистических открытий. Я действительно подкрался к гнездовьям песчанок краем тугая неслышимой и невидимой тенью – и что я там вижу? Несколько песчанок ловко, словно белки, лазили по деревцу саксаула, срезали побеги и опрометью тащили их в норы, а на их место карабкались другие. Я тихой сапой подполз – ближе некуда, еще постоял, понаблюдал это безобразие, потом резко взмахнул палицей, и два грызуна пали замертво, а остальные с истошным визгом попрятались в подземелье. Позавтракали, называется. Сбегали за овощами.
Для верности я еще пристукнул оглушенных песчанок, потом внимательно рассмотрел деревце, с которого я их так лихо сшиб. Оно выглядело, словно аккуратно кронированное садовником. Наверно, песчанки постоянно срезали с него веточки, а саксаул в ответ выбрасывал свежие сочные побеги веером; грызунам только того и надо.
У меня даже морда ощутимо по-доброму так распустилась, до того мне приятно было сделать такое открытие. Я такие деревца и раньше видел, но чтоб задуматься про как и почему – ни-ни, иду себе мимо, нуль нулем.
Воистину проживи я тут пару лет, я таких открытий понаделаю, до того прилажусь к пейзажу, врасту в почву и в судьбу, что и уезжать не захочу. Островным Сетоном Томпсоном заделаюсь. – А-а, вздор это. Через пару лет море еще дальше уйдет, усохнет к чертям собачьим, и будет тут пустыня не хуже Сахары. Небось, песчанок, и тех не останется. Жаль зверушек. Надо их побольше намолотить, чтоб зря не пропадали.
Вот в таких занятиях я провел весь этот славный день, и даже варенья сварил из ревеня в смеси с солодкой, смесь получилась еще та, чистый термояд, нечто кисло-сладкое и оставляющее впечатление ожога в ротовой полости. Я чуть не полбанки этого зелия употребил, пока не сказал себе – мужик, имей совесть, оставь витаминов на будущее. Попробовал Ежа угостить, а он нос воротит. De gustibus, мол, non disputandum[103]. Ну и вали по холодку, доедай свою змею, живоглотина ушастая.
В общем, все было очень мило, а потом стало из рук вон. Отыгралась на мне судьба-злодейка за череду мелкой везухи.
А было так. Уж начало темнеть, и я полез под палатку достать закопанную в песке плошку, чтоб потом по темноте не суетиться. И только я сунул туда руку, как ее шарахнуло током этак вольт под триста. Такое было впечатление. Я с ревом выдернул руку, и с нее шмякнулась оземь мелкая членистоногая тварь, тут и гадать нечего – скорпион с задранным кверху жалом. Он было пустился наутек, но я, не переставая вопить,скакнул, вдавил его пяткой в песок, растер в пыль, потом задрал руки к небу, нещадно матерясь – до того это очередное блядство было несправедливо, ну совершенно не по делу – но тут же опустил ручки, принялся дуть на укушенное место у основания левого мизинца и вспоминать, что же в таком случае положено делать.
Еще готовясь к самому первому походу в эти места, я выудил из разных источников, как вести себя при укусе змеи, каракурта, скорпиона, но вот сейчас все на фиг вылетело из головы, до того было больно. Я все дул и дул, тужился что-то вспомнить и при этом очень боялся обморока. Почему-то всплыло, что при укусах бывают обмороки и паралич, а что делать нужно, никак в башку не лезло, только вопрос промелькнул: может, и поделать ничего нельзя, бывает же такое. Чушь какая-то выскочила в памяти: при ожоге физалией, или португальским корабликом, надо укус промывать мочой, это я точно где-то читал. Где физалия и где скорпион, Атлантика не Средняя Азия, но попробовать стоило, и я расстегнул ширинку. Сначала полил на ранку, потом смочил тряпочку и приложил. Боль по-прежнему была сумасшедшая, но я хоть что-то делал, не метался как олух со страдальческой рожей. Хотя рожа наверняка была именно страдальческая.
Я то ложился, то вставал, все пытаясь найти положение, в котором будет не так больно, потом присел на корточки и заставил себя более или менее замереть, хотя все равно стонал, кривил физиономию и качался из стороны в сторону. При всем при том попыток вспомнить что-то заветное не оставлял. Видно, это очень крепко сидит в человеке – вот, мол, стоит только как следует напрячь извилины, и обязательно придумается выход, даже если никакого выхода нет и быть не может. Я мучился, вспоминал дневник самого первого похода по Аралу; в той красивой тетрадке с твердой глянцевой обложкой, вроде как из крокодиловой кожи, были рецепты на всякие случаи жизни, записанные из книжек и со слов туземцев, но про скорпионов как отшибло, а лезло в голову всякое не то. Вспомнил про каракурта – эта мелкая сволочь невидимой капелькой яда может убить хоть верблюда, поэтому надо в первые несколько минут к месту укуса приложить головку спички, чиркнуть, дать ей выгореть и выжечь все мясо вокруг ранки вместе с ядом. Этот зверский рецепт я помнил твердо, и он наверняка годился и для скорпиона, но жечь собственное мясо как-то не хотелось. Бесчеловечно как-то, и от болевого шока можно загнуться, хрен редьки…
Через некоторое время я решил освежить тряпицу, еще смочил и снова приложил. Рука заметно вспухла, и я порадовался, что рука левая, совсем как у киногероя – киногероев всегда ранят в левую руку или в левое плечо, хоть в Голливуде, хоть на Мосфильме. И я вот сподобился. Тут я бешено сплюнул. Это ж надо, какая хренатень лезет в голову, какое может быть кино, когда тут вообще копыта можно на раз отбросить, скорпион ведь злой, весенний, только проснулся, и яд в нем, небось, высшего качества.
От мысли про весну вспомнилось наконец что-то дельное. Вот так же, весной, скорпион долбанул моего знакомого, звали его Джуманияз, по-дружески Джума, сам он из Ургенча. Я у него как-то там был, и он мне эту историю рассказал за чаем. Кто-то из его друзей собирался устраивать свадьбу, у них это дело серьезное, жратвы надо много, и они поехали за рыбой на Сарыкамыш – есть такая впадина, огромных размеров водоем, туда сбрасывается вода из ирригационных коллекторов со всего Хорезмского оазиса. Там водится все вплоть до осетровых, и в неимоверных количествах, потому как находится это дело в безлюдном и труднодоступном месте. Только вылазка у них оказалась в смысле фарта вроде моей: кто-то из компании побрел в пустыню за каким-то хреном – и с концами. Они его неделю искали, мотались на грузовике по пустыне, потом сами застряли. Дождь, грязь, пески, солонцы, такыры превратились в липкие непролазные болота, как не застрять. Джума спал на земле у костра, тут его на рассвете скорпион и клюнул в плечо, и тоже именно в левое, во дела. Бедняга потом неделю не спал от боли, пока кто-то его не надоумил приложить к укусу глины из такыра, и он в первый раз за неделю заснул.
В этом месте я вскочил, словно еще раз ужаленный, и рванул было к такыру, но через пару шагов остыл. Уже свечерело, и мотаться по острову в темное время суток, когда все змеиное население острова выползает на охоту, значило нарываться на крупную грубость. Мне только змеиного укуса еще не хватало, для комплекта. И я побрел к основанию ближайшего барханчика, у которого был крохотный выход глины, той самой паршивой глины, смешанной с песком, которую я раньше забраковал для ремонтных целей, но сейчас не до изысков. Ежа словно чувствовал, что случилась какая-то бяка, не отставал от меня ни на шаг и совал свою забавную морду под руку, когда я начал наскребать глины, так что пришлось даже на него прикрикнуть, хоть на него кричи, не кричи – с него как с гуся вода. Я замесил пригоршню глины, опять же на собственной урине, нашлепнул этот комок на пораженное место, примотал тряпицей, и хотите верьте, хотите нет, но боль не то чтобы исчезла, но перешла на какой-то другой уровень – уже не хотелось немедленно разбить себе башку об камень, чтоб от этой боли избавиться. Можно притерпеться.
Все так же сопровождаемый ежом, пошел к воде, сполоснул правую руку, держа левую все время на отлете, и полез в палатку. Ежа попытался и сюда пролезть, чего раньше с ним не бывало, и пришлось вытолкать его взашей.
Об этой ночи вспоминать трудно и ни к чему. Это было вроде как после серьезной операции, когда лежишь пластом часами и отсчитываешь секунды боли, жалобно надеясь, что вот-вот от слабости впадешь в забытье и все будет хорошо, а больше ничего путного в голову и не лезет.
В конце концов так именно и случилось. Уже под утро или совсем утром, перед самым рассветом, я отпал и даже увидел сон. Это был редкий сон, из тех, что с продолжением: вроде бы просыпаешься, или что-то помыслишь о собственном сне, а он потом возвращается и с какой-то точки длится. Очень необычная вещь, и я даже подозреваю, что это и не сон вовсе, а нечто вроде бреда, но очень хорошо темперированного бреда, и ты в него то въезжаешь, то выплываешь, однако выплываешь вроде ненадолго. Хотя, собственно, надолго или нет – этого ты знать ну никак не можешь.
А о чем сон, то лучше рассказать в следующей главе, потому как, собственно, это приключилось уже следущим днем.
