Подножка перед побегом. – Вариации на тему Иова. – Последнее интервью Капитана. – Возня с каючком. – Завтра! – Ухожу по-английски. – Мелкие приключения. – Неприветливый берег. – Николаич, ты откуда?
Ну, вроде все теперь у меня было готово к побегу: вода, еда, каючок, весло. Одна дыра в этой благостной картинке – здоровье. Отчаянные мои ныряния за сокровищами, украденными морем, сделали свое дело: простудился я вусмерть. Озноб, горячечное дыхание и густые сопли в неимоверных количествах. Удивительно просто, сколько может скапливаться этого добра в таком невеликом по размеру органе. Носовые платки отсутствовали, так что по большей части бил я соплей оземь, исходя притом слезьми. Трудно себе представить что-либо менее героичное, и я временами так и кривился ухмылкой: вот тебе, орел, исподник героизма. В кино такого не бывает. В жизни все такое сугубо для внутреннего употребления, публике это видеть ни к чему.
Ко всему к прочему проснулся застарелый гайморит, заработанный когда-то еще на Черном море в октябрьской охоте на лобанов. Смертно болело во лбу, причем по расписанию, начало сеанса где-то около десяти утра. Часы можно было по этой боли заводить. Пришлось выгребать из-под костра песок, заворачивать в тряпицу и прикладывать ко лбу. Чуть лоб насквозь не прожег. От этой процедуры становилось немного легче, но ненадолго.
Иногда хотелось плюнуть на болячки, взгромоздиться в каючок, отпихнуться веслом, и будь что будет. Но, видно, жизнь потихоньку обучила героя полезной трусости. Во всяком случае, слегка повышибла откровенную дурь. Выходить в море в таком состоянии – дурь запредельная. Днем еще ничего, можно дрейфовать, если день солнечный и не сильно ветреный. А вдруг ночь в море застанет, как оно не раз бывало? Температура за бортом градусов семь-восемь, а на борту и того меньше покажется. Окочурюсь к утру, и туда мне и дорога.
Так что я знай сморкался и лечился изо всех сил: солнцем, песочком, янтак-чаем. Солнце жарило уже во-всю; днем в палатке было, как в парилке. Я обпивался чаем, потом лежал голый под горячим капроном и работал над собой самогипнозом: Ах, как быстро из меня вытекает с потоками пота болезнь, прямо льет и льет, и скоро совсем вытечет, и буду я здоровее быка-производителя. Ничего более глубокого или связного по типу мыслей голова не выделяла. Я ж говорю, не до того было, хотя подспудно это безмыслие удручало. Надо было подбить какие-то бабки при очевидном конце жизненного этапа, поподробнее разработать стратегию на будущее, а вместо этого – сопли и вонючий пот. Несолидно как-то.
Вместо серьезной аналитической работы я снова изображал из себя Иова. Скулил то бишь. Особенно по ночам, когда спадала лечебная жара, уходил вечерний озноб, я угревался в спальнике, и в мелькании мыслей появлялась хоть какая-то тематичесая связность. Поток лениво валил все в одну сторону. Мол, сука Рок, опять, опять ты подставил ножку, у самого, можно сказать, финиша. Что ж ты, падла, снова волну гонишь? Не надоело тебе? Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь, и не сухую ли соломинку преследуешь?
Ну и прочие такие риторические вопросы. Типа словесная терапия. Была б тут жена, я бы на жену рычал. А раз жены нет, приходится тянуть лапшой на Бога, в точности как Иов. Тот ведь тоже с Господом лаялся, хотя понимал, что толку – нуль. Вот, мол, я кричу: «обида!» и никто не слушает; вопию, блин, и нет суда.
В этом месте я повертелся с боку на бок, высвободил руку, вытер физиономию донельзя замазанной уже тряпицей. Конечно, на нет суда и суда нет, только без скулежа и Библии не было бы. Тот же Иов то с Богом лаялся, то с друзьями, глава за главой, и получилась чудная поэзия, один «сорванный листок и сухая соломинка» чего стоят. Почему бы и мне не полаяться? Ex animo[138], так сказать, хоть ни Рок, ни Бог тут ни при чем. Не они меня под воду толкали, а осознанная необходимость. Сам я в пучину лез, потому как надо было, а что телесная оболочка моя не выдерживала, так она же – что самая смазливая девица Парижа: может дать лишь то, что у нее есть. Не больше.
Разумные были мысли, но надолго их не хватало, и я опять срывался в скулеж, разве что стихов не писал. Только из Книги Иова вспоминал, что в решете памяти задержалось. Вообще-то Ветхий завет я уважал, он намного смачнее, реалистичнее, объемней, что ли, чем Новый. Жизненней, я бы сказал. С Новым, как и с другими двумя моими источниками, у меня как-то не сложились отношения, я про то уже говорил. Новый, он все же для нищих духом больше. Может, и я нищ духом, все мы нищи, все человеки, но все ж разные. Один – барабан, другой геликон, а иной вообще скрипка, и чего ж всех под одну гребенку стричь, не газон поди. Но это просто к слову. Дежурное такое примечание.
Только к концу недели сопли пошли на убыль, а с ними и дневное полубеспамятство и сопливый ночной скулеж. Однажды в полночь я практически усилием воли вызвал Дух Капитана и завел с ним душеспасительную беседу, вызвал его на полную откровенность. Спрашивал то, что побоялся или не удосужился спросить у Саввы – что же все это было? Что будет? Чем сердце успокоится?
Против обыкновения, Кэп почти не грубил, обошелся практически без матерщины и вообще был какой-то слегка минорный. Чуял, похоже, что я скоро умотаю, а он тут так и останется черепах пугать, пока не занесет всю эту местность ядовитым песком со дна высохшего моря. На мой же общий вопрос ответил довольно неожиданно:
— Что будет? Ну, самое первое, суицидный синдром твой пропал, растаял, как струйка дыма…
Такой поворот меня аж покорежил.
— Кэп, я уже и думать забыл про эту срань, а ты меня опять в немытый гальюн носом суешь.
Кэп ощерился: видно, старый дух в нем вздыбился на минуту.
— Забыл, говоришь? А я напомню. Чтоб лишнюю цену себе не набивал, пиж-жон дерганый.
— Ладно, ладно. Напомнил. Ты дело говори. Чего там впереди сияет?
— Да так, по мелочи. С бабой разойдешься. Хоть и не сразу. А потом другие будут. Серия.
Тут уж была моя очередь щериться.
— Кэп, ты сегодня решительно не в ударе. Определенно. Насчет этого всего тоже решено и запечатано, и нечего тут соль втирать. Скажи лучше, как у меня с этим… Ну, с творчеством, что ли. Сам знаешь.
— А че говорить. Ты ж все равно душой ерзать будешь. Вот когда последний авторский экземпляр переводов твоих стибрят, тогда, может, уверуешь. Ненадолго, правда. Ты мучайся, мучайся. Говорят, печень прочищает.
Ну Кэп, ну пифия в ботфортах. Человек определенности жаждет, а он загадки травит. Сфинкс без титек. Гнать бы его взашей, да больно хочется хоть одним глазком подсмотреть, как оно там и что. Я ожесточенно высморкался.
— Кэп, видишь, я больной человек, ты ж меня этак доконаешь своими грубостями. Скажи прямо – свидетельствовать буду? О времени и о себе.
То ли капитан пошаркал подошвами, то ли волна плеснула раз, другой. Пауза была невероятной длины. Мне уже показалось, что Кэп смылся, когда издали, замогильно донеслась издевка:
— Бу-удешь. Когда разрешат…
Я вскинулся:
— Кто разрешит? Когда? Что будет? Говори, падла! Реки! Изрекай!
Но у Кэпа, видно, кончился завод, или сам он знал не более моего про светлое будущее, но только на том сеанс закончился. И потом длинный ряд лет я метался в догадках, пока оно само по себе не стало проясняться. Но это, как говорится, уже совсем-совсем другая история. Про нее и так все знают.
Как только температурка спала до приемлемой, я начал потихоньку ковыряться по хозяйству. Отдраил песочком канистру, наполнил ее доверху водой из кака, потом начал соображать, как пристроить ее на борту. Принайтовить ее плашмя к сланям, или что там у меня вместо сланей, было опасно. Мой вес, да еще вес канистры, делали всю конструкцию чересчур склонной к перевертусенькам, а мне быть жертвой кораблекрушений поднадоело. Хотелось стопроцентных гарантий. И я принялся устраивать в каючке гнездо для канистры.
Возни оказалось не приведи Господь сколько. Пришлось расшнуровать и перевязать массу фасций, расширить лодчонку в миделе, но в конце концов это пошло ей только на пользу. Канистра умостилась в уютном продольном гнезде по центру, чуть сдвинутом к носу, там, где у швертботов располагается шверт, и остойчивсть «утюжка» повысилась существенно из-за смещения центра тяжести вниз к середине.
Я устроил небольшие ходовые испытания – совсем короткие, минут на десять, чтоб не рисковать хилым своим здоровьем – и вернулся на берег просто счастливый и влюбленный в свой новый кораблик. С канистрой на борту он, правда, шел потяжелее, чем раньше, но насчет остойчивости можно было поэмы слагать. Я до того раздухарился, что встал сначала на колени, а потом изловчился, вскочил в каючке во весь рост и несколько раз кинул свой вес с борта на борт, работая коленями, как в слаломе. И что бы вы думали? Утюжок выдержал эти издевательства не только спокойно, а даже как-то флегматично. Правда, я при этом «опирался веслом о воду», то есть синхронизировал работу ног с гребками веслом, но это же обычная практика на любом каяке. Тут главное – не заглубить весло во время гребка, иначе кирдык.
Той ночью я поймал себя на том, что придумываю: какое бы еще найти дело, чтобы отложить выход в море. Парус, что ли, сварганить, раз остойчивость позволяет? Плевое дело – из камыша сплести. Ничего, кроме времени да терпения, на это не нужно, материал есть, только придется вернуться к стоянке на восточной стороне. Но тут в закоулке возмущенно зашевелился некий Червь Сомненья.
— Это что же имеет место, — строго спросил червяк, — боишься моря? Проникся русской пословицей? Жди горя с моря, беды от воды?
— Навряд, — отвечал я так искренне, как только мог. — Конечно, перед всяким рисковым делом мандраж – естественное дело, привычное даже, я про то уж излагал. Но на мандраж есть привычка аккуратно брать животный трепет в рамочки, а в этом я вроде насобачился. Так что дело, видать, посложнее. – Я немного поразмышлял. — Скорее так: больше, чем моря, боюсь я того, что за морем. Это вроде как у старых зэков. Им приходит пора выходить на волю, а они прячутся по укромным местам, под крышу залазят, лишь бы остаться там, где ужились. Что-то такое, наверно, есть, хотя и в стертом, ослабленном варианте. Но вот попробуй, отними у меня сейчас каючок и с ним – надежду вскорости выбраться. Да я замертво тут упаду или все волосы с мясом повыдергаю. Вспомни только ту истерику с баркасом и сигнальным огнем.
Короче, сложный тут душевный компот, только я разбираться дальше не стал, потому как настроение вдруг, сразу, внезапно, tout à coup, переломилось, и мне как что-то хлынуло в голову: ЗАВТРА. Завтра с утречка пораньше укладываюсь и мотаю отсюда за горизонт. К другим берегам. У меня и в нормальной жизни такие переломы регулярно случаются, я про это вроде поминал уже. То я долго сижу на одном месте и даже испытываю активное нежелание куда-то двигаться, и тогда Эмка говорит: «Сержик любит быть там, где он есть». А потом вдруг меня что-то подмывает, дикими конями не удержишь, и я стремительно мотаю куда-нибудь в пустынь, словно там единственное спасение души. Тут же случай совсем ненормальный, и даже удивительно, как это мне могло хотеться быть там, где я был.
Но это все в скобках, а главное то, что пришла волна и понесла. Такая волна – вещь довольно психопатическая, до самого раннего утра я так и не смог уснуть. Помимо дикого возбуждения, был еще момент выбора: куда рулить? Я снова достал свою дурацкую, потрепанную вконец карту – «Каракалпакская АССР и Хорезмская область» — зажег каганец и принялся в нее пялиться, хотя и так помнил на ней всякую закорючку.
Выбор, собственно, был тот же, что и при возвращении из Бузуляка: либо на юго-восток вглубь Акпектинского архипелага, либо краем архипелага на юго-запад в общем направлении на Казакдарью, а там куда кривая вывезет. И ход мысли мой был примерно такой же, как тогда: кто его знает, что там, на юго-востоке? Оно конечно, меж густо набросанными островами с неширокими проливами меж ними не так страшен внезапный ветер, шторм и прочее. Но кто мне скажет, с какой скоростью море мелеет, и где сейчас вода, где суша, а где смертельные ловушки-зыбуны либо простая советская грязь на много км?
Неизвестность – препротивная вещь, и я снова решил, как и несколько недель (или вечность) тому назад, рулить на юго-запад вдоль тех островов, что помористее, прикрываясь ими же от штормов и прочих безобразий. Второй маршрут вел в более или менее знакомые места, и это, пожалуй, больше всего грело душу.
Так вот и получилось, что я сорвался с острова не совсем еще здоровым, без фанфар и каких-то приличествующих случаю переживаний. Ничего почти не чувствовал, кроме сонливости. Спать ведь пришлось не больше трех часов, где-то с четырех до семи. Вскочил в семь, как пружиной подкинутый, в весьма решительном настроении. С натугой, но плотно позавтракал вяленой рыбой с жареными корневищами рогоза, напился янтак-чаю под завязку, и принялся укладываться.
Тут уж я времени не жалел. Примостить и увязать надо было все с превеликим тщанием: и короб с едой, и канистру, и даже саксауловых дровишек на всякий случай. Кто его знает, будет ли что-нибудь горючее на тех островках, где придется ночевать? Самое наиглавнейшее, конечно, был спасплотик со слегка поддутым матрасом, с палаткой, спальником и прочим моим бедняцким скарбом; был также отдельный мешочек с маской, ластами и трубкой. Если честно, во второе кораблекрушение никак не верилось, однако вера хорошо, а осторожность лучше. Кажется, Макиавелли предоставлял Судьбе топтать его ногами, дабы знать наконец, есть ли предел ее бесстыдству. Какой там в попу предел. Нет никакого предела, и вполне могла эта сволочь потоптать меня ногами еще не раз, раскрошить мой каючок об какой-нибудь камень или мель в лоскутики, и быть мне тогда сызнова человеком-амфибией, выгребать на сушу костенеющими руками-ногами.
В этом месте ледяная лапа жестко стиснула сердце или еще какие-то там внутренности, но я продолжал двигаться, как заведенный, и насчет остановиться, повременить даже мысли не мелькнуло. Я ж говорю, волна несла.
Крушение не крушение, но кое-какие неприятности меня в тот день поджидали. Как на зло, задул приличный норд-ост, и если б не психическая волна, я бы задержался на день-два, переждал волнение. Однако в этом своем состоянии я стремился с острова даже с некоторой злостью. Закусил удила, что называется, и отчаливал прямо-таки в спешке, без церемоний. Погрузился, повязался по чреслам рваным своим куском полиэтилена, чтобы в случае особо крупной волны задницу не слишком промочило, угнездился на корме, уперся дюралевой лопастью в песчаное дно, гикнул, крикнул, лихо оттолкнулся и пошел, пошел махать веслом.
Волна, ветер и славное мое весло понесли лодчонку с приличной скоростью. Я быстро продефилировал вдоль всего острова, а когда с трудом оглянулся через плечо в очередной раз, он уже и из виду пропал. Точнее сказать, его прикрыл небольшой островок южнее, который тоже на удивление быстро промелькнул. Так я и не попрощался с островом Везенья-невезенья, о чем впоследствии сентиментально сожалел. Но тогда не до того было, другие волнения навалились.
Проскочил я еще пару небольших островов слева по борту, а потом нечувствительно оказался в открытом море. Не было земли ни слева, ни справа, ни прямо по курсу. Собственно, так оно и по карте было. Там меж крайними западными островами довольно большой пролив обозначен, ничего неожиданного, но я все равно завибрировал. Отвык за время сухопутной жизни от этой болтанки в среде, где ничего, кроме неба, волн и твоих переживаний. Пришлось аутосуггестией заняться, чуть ли не вслух:
— Все путем, коллега, все как надо, все даже просто замечательно. И ветерок попутный, и волна веселенькая, мы ж и не таких убийц видали. Солнышко вон шпарит, на суше уже и жарко было бы, а здесь самое то, самое что ни на есть то самое. А уж как себя каючок ведет, про то и слов никаких нет, одни слезы благодарности.
Про слезы, конечно, фигурально сказано, но некое умиление каючок вызывал определенно. Раньше шевелилось у меня тайное опасение, что станет он игрушкой волн. Как ни посмотреть, а «утюжок» мой – всего лишь кучка хитрым образом увязанного камыша и чакана. Однако никакой игрушкой он не стал, наоборот, сам играл с волной в поддавки и очень лихо на ней отыгрывался. А уж как послушен был веслу, тому я сам, его творец, диву давался. Из-за малой своей длины и отменной плавучести он был верткий, как юла, во впадине меж двух волн на 180 градусов разворачивался. Чего еще душа моремана могла тут пожелать?
Так оно все и шло. То я каючком восхищался и с ним экспериментировал, а то дрейфил потихоньку, шарил глазами по горизонту – а не торчит ли где над водой полоска суши, мать ее за ногу?
Мало-помалу боль в плечах стала вытеснять все другие ощущения. Гребля байдарочным веслом требует особым образом подготовленных мышц. Одно дело – грести в середине похода, после десятков тысяч гребков, и совсем иное – в первый день, не говоря уж про мое левое крылышко, ломаное, оперированное, лавсанчиком сшитое.
Немудрено, что мне страстно захотелось прибиться поскорее к какому-нибудь берегу, разбить лагерь, побалдеть в уюте, восстановить тающие силы, отоспаться после бессонной ночи, собраться с духом и прочее. И я решительно изменил курс с зюйд-веста практически на зюйд-ост. На этом курсе я должен был неизбежно и довольно скоро упереться в цепочку близко друг к другу расположенных островов.
Часа через полтора земля и вправду показалась, и я возликовал. Как оказалось, преждевременно возликовал. Подойдя к островку поближе, увидел, как на берег накатывает довольно мощный косой прибой. Черт его знает, может, я и смог бы пристать здесь без особого вреда для каючка, но побоялся. Решительно испугался. Волны шлепали о песок с устрашающим шумом и массой грязно-белой пены. А ну как не дай Бог приподнимет меня да хлопнет как следует, развяжутся мои снопики, и что тогда? Бегать вдоль берега, собирать среди волн свои бебихи? Vorsicht и еще раз Vorsicht.
Я хотел было пройти мимо острова потихоньку, выглядывая какую-нибудь бухточку, но ничего из этого не получилось. Вдоль берега катило довольно сильное течение, и меня скоренько отнесло в неширокий пролив между этим островом и следующим. Пролив показался мне довольно глубоким, бурунов нигде не видно, и я не очень решительно свернул туда, словно монетку подкинул.
Ну, в кои-то веки случилось – выпал мне тут орел. Этим проливом я обогнул следующий островок, весьма собой невеликий, и вышел на его южную, подветренную сторону, где никаких волн и в помине не было, а случилась крохотная бухточка, в которую я и зарулил в состоянии тихого упоения и с дрожью в коленях. Потихоньку отодвинул каючок – за корму, за нос, еще за корму, за нос, и еще, еще – подальше от воды и наконец в полном до краешка блаженстве уселся на песок передохнуть. Лег, отлежался чуток. А потом все по штатному расписанию: бивак, ужин, звезды, сон.
***
Так оно и пошло-поехал, без особых приключений. Случались камуфлеты, но все по мелочи. Передряги мизерного масштаба, по сравнению. В одном месте захотелось мне свежей рыбки, полез под воду, а там все пусто и пусто. Довольно долго плавал, замерзать уж начал и повернул к берегу. Смотрю – на дне какое-то бревно, но прелюбопытной формы. Я раздышался, в смысле гипервентиляцию легких сделал, и колом вниз, а там сом-левиафан усами шевелит, весь уж мохом оброс от солидности. Такой даст хвостом – пополам перешибить может. В общем, я от него задом, задом, и живее на берег. Не хватало еще, чтоб на мне сом оттоптался. Уж лучше я вяленой рыбкой питаться буду, хоть с нее воду пьешь, как лошадь.
Что еще запомнилось из того перехода… Ну, дождичком меня как-то прополоскало, когда я уже на запад вдоль берега повернул. Ничего, причалил, обсох; камыша вволю, костерок развел. Саксаула, правда, боле не попадалось. Ну и не шибко нужно.
Ветерок был в основном попутный, грех жаловаться, друга Савву гневить. Один раз случился мордотык, тоже в те дни, когда я уж на запад рулил. Ну, я себя пословицами утешал. Не все, мол, коту масленица, бывает и пост. А также поэзией пробавлялся. Хокку сочинил такого вот содержания: Мордотык швыряет пену В мою невеселую морду… Гребублягребублягребубля.
Такая вот душевная гребубля. А что еще полезет в голову, если действительно упираешься, как папа Карло. Каючок к тому времени воды поднабрал в камыш, отяжелел, и хоть остойчивости добавилось, гребля была уже какая-то галерная, а я словно раб на триреме. Не то еще сочинишь.
Кончилось тем, что я прибился поближе к берегу и побрел пеши, таща за собой каючок за чалку. Тоже не мед. Где дно – песок, еще ничего, но были тинистые места, опять же ямы, местами по пояс. И я снова взошел на борт и погреб, куда денешься.
В общем, неприветливо встретил меня южный берег Арала, ничего не скажешь. Впрочем, там и берег – вещь условная, приблизительная и вообще хрен пойми что. Море ж отступает чуть ли не с каждым днем. Сегодня это дно морское, а завтра болото, озеро, редко твердь, песок. Почти сразу это дело зарастает камышом, рогозом, гусиной травой и прочим, но бывают и проплешины. Тоска в общем, хоть и цель вожделенная. Истинно сказано: Which of us has his desire – or, having it, is satisfied?[139]
Дня два или три волокся я вдоль этого безобразия, то бечевой, то на веслах. На весле, точнее. Пару раз мелькнули вдали в камышах конные, но на мои вопли и махания нуль внимания, и даже резво исчезали из виду. Эти, небось, уже из Казакдарьи; как раз то, что мне надо. Но местные тут сплошь браконьеры, промышляют ондатру и чужаков сторонятся весьма активно – как бы чего не вышло, как бы кто не стукнул про что не след. Витя Задорожный, хозяин этих мест, с ними борется, но без особого успеха. Пространства ж необозримые, да сплошь камыши. Ищи хоть с вертолетом, фиг кого найдешь. Я это все знал и на радостную встречу не рассчитывал, но все одно обидно. Для робинзона могли бы сделать исключение.
Как потом выяснилось, меня все же засекли: новость все-таки, хабар. Узун-кулак заработал, и слух обо мне достиг ушей Виктора. Болтается, мол, какой-то чужак на странном устройстве вдоль берега, а чего он там ищет, так понятно чего. Федорыч всколдобился, оседлал свою моторку и ринулся ловить браконьера. Так мы и встретились.
Я сначала услышал шум мотора, потом и саму моторку увидел, и что я пережил об то время, ни на каком компьютере не описать. Вижу – моторка ко мне рулит. Бросил грести, сижу, переживаю, аж до слез, если честно, и дышу очень бурно.
А Виктор вихрем налетел, грозный такой, не сразу меня и признал – я ж весь зарос бородой, как чучело. Потом:
— Николаич! Ты откуда такой?
Ну что тут ответишь. Не скажешь ведь – из ада, или – от верблюда, хотя и то, и другое буквально верно. Я ответил географически честно, дрожащим голоском сквозь мутные слезы:
— Из Аральска…
— Ну ты даешь. Вот на этом?
— Да нет, не совсем. Эт уж я недавно построил… – Тут я запнулся. А как в двух словах объяснить, когда я вот целый том уж написал, и то неясно, внятно все описал или шарада сплошная. Но Федорыча детали мало волновали, у него своих забот полные штаны. Он знай командует:
— Ладно, залезай, потом расскажешь. Поехали браконьеров ловить. Да рыбу-то, рыбу свою выбрось нах… От нее вонь одна. От тебя не лучше. – Грубиян Витя порядочный, однако по делу. Я-то принюхался, а им, конечно, не фонтан этот смердеж обонять. Месяц рыбкой попитайся, небось провоняешь насквозь.
С Виктором еще два егеря были, тоже старые мои знакомцы. Затащили они меня со всем скарбом в лодку, а каючок мой остался сиротливо болтаться на волне. Я на него все оглядывался, но ручкой махать не стал. Неудобно как-то, в обществе. Да он скоро и исчез из виду.
Ну вот. К вечеру добрались до Тогуз-тере, Федорыч накрыл достархан, сварил плов, то да се, и кончилось все тем же, чем и началось – безудержной пьянкой и трепом. Притом Виктор слушал меня только сначала, а потом перебил и в сотый раз пересказал свою собственную робинзонаду. Тосты пошли один другого цветастее, анекдоты один другого похабнее, смысла все меньше… Ну обычная несуразица, а утром – дикое похмелье, у меня хуже всех. Отвык от пойла в таких масштабах. И вот паки я вас спрашиваю: стоило из-за этого кораблекрушение терпеть, а?
