Распорядок дня.— Граммофон.— Состязания в стрельбе.— Субботняя уборка.— Зимовка в Антарктике уже не страшна.— Ацетиленовая установка.— Научные занятия.— Моряки-ученые.— Метеорология и биология.— Вылазки на плоскодонке.— Только общие усилия приносят успех в работе.
Как только мы перебрались в свой дом, у нас установился твердый распорядок дня, которого мы придерживались всю зиму, вернее, до первого санного похода. Достаточно поэтому описать один день, чтобы составилось представление о том, как мы провели зиму.
Пока мы не ввели ночную вахту, завтрак, боюсь, не всегда начинался точно в назначенное время. В нашем багаже не было будильника, и мы зависели от случайности — авось кто-нибудь проснется в половине восьмого и разбудит кока. К счастью, у моряков вырабатывается привычка просыпаться в определенное время, и Дикасона очень редко приходилось будить, да и все остальные только раз или два намного проспали время подъема.
Проснувшись сам или будучи разбужен в половине восьмого, кок прежде всего раздувал огонь в печи. Ложившийся накануне последним закладывал в нее большие куски брикетного топлива, и они потихоньку тлели, так что разводить огонь заново обычно не приходилось. Затем кок варил овсяную кашу и жарил на беконе бифштексы из мяса пингвина или тюленины — почти неизменный наш завтрак — и без десяти восемь объявлял побудку. Все без сожаления покидали уютную постель, мигом вскакивали и бежали умываться. Умывание состояло в том, что каждый набирал горсть снега из сугроба с подветренной стороны дома, энергично обтирал им лицо и шею, а затем не менее энергично вытирался насухо полотенцем. Опыт показал, что снег растворяет грязь, а полотенце впитывает большую ее часть. Можете не сомневаться, эта водная процедура освежала хорошо, даже слишком хорошо, и, наверное, только дух подражания и нежелание отстать от Кемпбелла вставляли меня всю зиму скрести свою физиономию таким образом.
|
|
|
|
Каждый стирает по-своему |
|
Завтрак состоял, как я уже сказал, из тарелки овсяной каши и жареного мяса — лучшего меню не придумаешь. В Антарктике никто не страдает отсутствием аппетита, к тому же пингвинья грудка в приготовлении Дикасона или Браунинга была деликатесом, ради которого стоило совершить такое далекое путешествие. Чаще всего мы расправлялись с едой меньше чем за полчаса, но каждая трапеза все равно растягивалась на час, как то и предусмотрено морским уставом.
После завтрака все садились на койки или располагались вокруг печи и выслушивали распоряжения Кемпбелла на день.
От завтрака до ленча, который бывал в час дня, все были заняты на общих работах — носили лед для кухни, раскапывали очередной склад, мастерили или ремонтировали что-нибудь из оборудования,— дел всем было по горло. Кемпбелл в девять часов утра заводил хронометры, после чего до вечера занимался картами. Я каждые два часа производил метеорологические наблюдения, ставил эксперименты со льдом и проверял результаты. Левик же занимался складами, а улучив свободную минуту, фотографировал.
В час дня в дверях дома появлялся кок и свистел в свисток. Его вопль "Ле-е-е-нч!" неизменно вызывал живейший отклик. От работы на морозном воздухе в осенние и зимние месяцы развивается чудовищный аппетит, и задолго до приближения следующей еды все мы были голодны как волки. Тем не менее мы спешили к обеденному столу еще и для того, чтобы пообщаться друг с другом. Ленч обычно состоял из хлеба с сыром, джема или меда, иногда нескольких ломтиков вареного мяса, холодной тюленины или же половины жареного поморника — мы старались побольше налегать на местные продукты. Мясо поморника, даже хорошо зажаренное, жестковато и имеет специфический запах, но мне и в условиях цивилизации доводилось есть бифштексы пожестче, что же до запаха, то поморнику наверняка далеко до некоторых видов английской дичи.
За ленчем следовало "Переку-у-уур!", после чего все опять расходились по своим рабочим местам. В четыре часа пили чай с гренками или с печеньем. На этом рабочий день считался законченным, каждый мог делать что хотел — отдыхать, работать, гулять…
Иногда мы брали лыжи и шли кататься на подветренную сторону мыса, где, в глубине залива, склоны занесло снегом, но его было мало для настоящего катания и, пожалуй, больше удовольствия доставляли просто пешие прогулки к берегу и обратно. Но и тут, пока в начале зимы море не замерзло, маршруты ограничивались узкой полосой пляжа — это было одним из недостатков нашего зимовья.
|
|
|
|
Комфорт в Антарктике |
Свет и тени в паковых льдах |
В семь часов вечера — обед, последняя наша еда, состоявшая из двух блюд: мяса с овощами и нехитрого десерта. На десерт подавались консервированные фрукты или столь дорогой сердцу моряка пудинг — с нутряным салом или со сливами. Он, как, впрочем, и остальные кушанья, был хорошо приготовлен и обед достойно венчал дневные хлопоты нашего кока.
После обеда читали или слушали граммофон, в десять часов ложились спать.
Тем, кто слушает граммофон у себя дома, трудно представить, какую роль играет такой инструмент в жизни людей, находящихся вдали от цивилизации. Человек с хорошим музыкальным вкусом предпочитает слушать, конечно, скрипку или рояль, но Северная партия, хотя и не лишенная музыкальности, в целом больше склонялась к популярному жанру, чем к классике, граммофон же имел то огромное преимущество, что позволял по желанию аудитории ставить попеременно то инструментальную музыку, то вокал, удовлетворяя таким образом все вкусы. Этой зимой мы устраивали концерты каждый вечер, и хотя некоторые любимые пластинки повторялись без конца, никто на это не жаловался. Единственное, что плохо, — трудно было найти желающего менять пластинки, особенно зимой. Ведь для этого надо было каждые несколько минут отрываться от работы или книги, то ставить пластинку, то снимать, то крутить ручку… Куда приятнее было читать, развалившись на постели и дожидаясь своей любимой пластинки, чтобы для разнообразия послушать ее. Меня с самого начала освободили от этой повинности, так как вечерами мне приходилось записывать результаты наблюдений, но боюсь, что я несколько преувеличивал свою занятость.
К концу зимы положение стало критическим, одно время даже казалось, что концерты и вовсе прекратятся, но тут кому-то пришла в голову гениальная мысль. У нас было маленькое ружье, и те, кто считал себя хорошим стрелком, все время состязались в стрельбе. Было предложено, чтобы показавший наихудшие результаты ставил на протяжении недели двадцать пластинок. После этого мы уже не знали никаких забот с граммофоном, а вскоре даже пришлось скостить штрафникам часть задолженности из опасения, как бы они не стали запускать граммофон в свою ночную вахту. Но если говорить серьезно, ничто, наверное, не доставляло нам в эту зиму столько радости, как граммофон. И что самое забавное — в нашем репертуаре были песни, откликавшиеся почти на все происходящие события, буквально на тему дня.
Систематическое отступление от режима происходило только в субботу утром, когда каждый втаскивал все вещи с пола на койку и трое матросов старательно скребли пол хижины. Нас, офицеров, в любую погоду выставляли из дому, и мы развлекались как могли, в погожие дни — под открытым небом, во время бурь — в тамбуре, служившем складом. Сколько раз, топая в нем ногами, чтобы согреться, я проклинал пристрастие моряков к чистоте! Тем не менее все мы, и в первую очередь те, кто убирал, гордились тем, что Кемпбелл содержал дом в такой чистоте.
Для меня субботние утра были связаны с особыми переживаниями. На время уборки я взгромождал на койку сотни фунтов геологических образцов и оборудования, рискуя тем, что по возвращении найду ее обрушившейся, а под ней — одного из наших людей со сломанной спиной.
Из моего описания видно, что зима на мысе Адэр была для нас ничуть не страшна. И в самом деле, трудно себе представить более благоприятные условия. Да и вообще то время, когда полярная зима — при нормальных обстоятельствах — таила в себе ужасы для исследователей, отошло, по-видимому, в прошлое. Современное снаряжение восторжествовало над темнотой и морозом, а главное — над смертельным врагом путешественников — цингой. Лишений можно ожидать лишь в те месяцы, когда полярник покидает свою хижину, имея при себе, минимальное снаряжение, мало чем отличающееся от того, каким столетия назад пользовались аборигенные народы Дальнего Севера.
Упоминание о темноте, которая в прошлом отравляла существование всем полярным экспедициям, естественно вызвало в моей памяти наши осветительные средства. В качестве газа мы пользовались ацетиленом, который с большим успехом применялся двумя предшествующими экспедициями. У Шеклтона весь газ поступал из генераторов в общий резервуар, помещенный в специальный стояк внутри дома, у самого входа, чтобы вода, с помощью которой образуется газ, не замерзала. У нас каждая горелка имела свой небольшой генератор, а общего резервуара вообще не было. Это, конечно, экономило много места, но было связано с некоторыми недостатками, которые нам так и не удалось устранить до конца. Но виной тому только отсутствие у нас опыта, а никак не авторы идеи.
Хуже всего было то, что из-за отсутствия резервуара установка требовала постоянного наблюдения. Как только давление внутри генератора превышало некий предел, пузырьки газа поднимались сквозь воду, окружавшую газгольдер с карбидом кальция, и выходили наружу. Одно было спасение в таких случаях — вынести генератор за дверь и дать ему замерзнуть. Эта же причина вызывала засорение горелок продуктами сгорания карбида кальция, которые сильный поток газа выносил по трубке из генератора. Если бы газ поступал из генераторов через воду в резервуар, а уже оттуда — в газопроводы, мы бы не знали этих неприятностей.
Тем не менее когда установка действовала, у нас было вполне сносное освещение, не требовавшее к тому же особых усилий с нашей стороны. Оно бесспорно было очень экономичным — ведь карбид кальция фактически не расходовался. Зимой свет зажигали, как только вставал кок, а вечером генератор вынимали из воды и свет постепенно угасал. Бывало, однако, что он упорно не желал тухнуть, никак не давая нам заснуть. Об этом красноречиво рассказывает выдержка из моего дневника:
"Не так давно благодаря ацетилену появился новый и весьма изощренный способ пытки. Как правило, граммофонный сигнал будит в 4 часа утра, кроме намеченной жертвы, еще несколько человек, и именно в это время газ, который увы! невозможно выключить, начинает медленно умирать. Трубопроводы забиваются сажей, и при пониженном давлении газу сквозь нее не пройти. Из-за этого он то и дело производит шум, больше всего напоминающий грохот мотоцикла, который где-то очень далеко мчится по шоссе со скоростью 30 миль в час. Однако мотоциклист, проехав, больше не возвращается, а в четыре часа утра даже на главных магистралях Англии мотоциклы не идут сплошным потоком. Газ проявляет куда большее усердие. Вот прошел один мотоцикл, ты изрыгаешь проклятия, завертываешься поплотнее в одеяло и закрываешь глаза, но не тут-то было. Появляется вторая машина, она идет на той же скорости, что и первая, но, как ни странно, остается в пределах слышимости в семь раз дольше. Снова интервал — на этот раз выезжает целая стая машин, скорее всего это клуб мотоциклистов на Утренней тренировке. Иногда кто-нибудь один вдруг резко тормозит — нарвался, наверное, на полицейскую засаду. Минут этак через тридцать ты чувствуешь, что близок к помешательству, тебя так и подмывает вытащить из-под койки что-нибудь потяжелее и запустить в горелку. к счастью, до этого еще не дошло, но в один прекрасный день наше терпение лопнет и газ потухнет навсегда".
Нам никогда не казалось, что время тянется чересчур медленно,— мы были слишком заняты. В такой немногочисленной партии, как наша, каждому приходится следить за двумя-тремя статьями снаряжения. Кроме этих повседневных обязанностей, все свободное время поглощала научная работа, которой было очень много, честно говоря, намного больше, чем мы предполагали.
О моральном состоянии любой экспедиции лучше всего говорит то, как ее участники выполняют работу, не представляющую для них прямого личного интереса. В нашей экспедиции в момент прощания с Новой Зеландией только одного из шести членов Северной партии можно было назвать человеком науки. В первые несколько месяцев плавания "Терра-Новы" наука, представленная береговыми партиями, не была на борту судна в особом почете, и научные работники обеих партий могли проявить свои способности только в мореходстве. Как и всю судовую команду, их разделили на вахты, и они наравне со всеми принимали деятельное участие в жизни корабля: кололи уголь, качали насосы, разворачивали реи и т. д. Со стороны Северная партия могла показаться командой военно-морского флота: в нее входили один офицер, один военный хирург, три унтер-офицера и только один участник не поднялся выше простого матроса. Однако теперь, когда мы осели на берегу, все изменилось, и человеку непосвященному только привычная манера выражаться лаконично и резковато выдала бы профессиональную принадлежность большинства зимовщиков. В одиночку невозможно было верно служить даже одной науке, мы же должны были добиться хороших результатов в трех отраслях знания или расписаться в собственной несостоятельности. Поэтому к научной работе были привлечены все. Офицеры и матросы на равных вели по очереди наблюдения, и записи, сделанные в судовом журнале учеными наблюдателями из кубрика, отличались от остальных только чрезмерной аккуратностью и излишней полнотой.
|
|
|
|
Затопляемая приливом полоса на мысе Адэр |
Глыбы на припае у мыса Адэр |
Как только мы закончили высадку и установили метеорологическую будку, мы приступили к двухчасовым наблюдениям. За год, проведенный на мысе Адэр, мы прерывали их лишь дважды: один раз — на три дня, другой — на четыре, когда все шестеро ушли в санный поход. Чтобы вести наблюдения, около хижины постоянно должен был находиться человек. Тем не менее мы почти ничего не упустили, особенно после того как Дикасон и Браунинг деливший с ним обязанности кока, научились правильно считывать показания термометров и барометров.
В хорошую погоду производить наблюдения не так уж сложно, но в метель… Случалось, и не раз, что наблюдатель просто чудом успевал уклониться от подхваченного могучим порывом ветра деревянного ящика или бревна, которые убили бы его наповал. Ножки метеорологической будки мы прикрепили к ящику, наполненному камнями, и поместили в 80—100 ярдах от хижины, чтобы она не влияла на показания термометров и не мешала правильно определять направление ветра. Всякий раз на пути к экрану приходилось преодолевать это расстояние, а чтобы наблюдатель в метель не потерял ориентировку, между хижиной и наблюдательным пунктом мы натянули леер. В самые яростные вьюги у наблюдателя иногда уходило на дорогу десять, а то и пятнадцать минут, иногда же он вообще только благодаря лееру мог найти свой дом.
Наши труды на ниве геологии также были вознаграждены богатым научным урожаем, чего никак нельзя сказать о биологии моря. Вот уж где было редкостное несоответствие между вложенным трудом и полученными результатами! Мы располагали, конечно, лишь самым примитивным снаряжением, но главной причиной плохих уловов было, наверное, не оно, а сильные приливо-отливные течения. Они, что ни день, проносили мимо берега множество айсбергов различной величины, и на мелководье эти чудовища давно соскребли со дня моря все живое. Так или иначе, но за двенадцать раз, что мы опускали драгу, мы вытащили одного морского ежа, одного многощетинкового червя и одного морского паука, после чего отказались от надежды добиться от моря чего-нибудь путного с нашим скудным снаряжением. Мы продолжали выходить в море на единственном нашем суденышке — норвежской плоскодонке, но эти вылазки, интересные, иногда даже захватывающие, не приносили плодов, а выходы в море были сопряжены с большими трудностями. Представление о них дает выдержка из моего дневника от 28 марта:
"Когда мы спустили плоскодонку, было около 18°, и спокойное море замерзало прямо у нас на глазах. Не прошло и двух часов, как на совершенно чистой недавно поверхности воды образовались длинные полосы льда толщиною около трех четвертей дюйма. Сформировавшись, то есть достигнув определенной толщины и размера, они попадали во власть течения, которое подхватывало их и несло навстречу плоскодонке. Нам оставалось продираться сквозь них или уходить дальше от берега, но тогда на обратном пути пришлось бы преодолевать несколько сот ярдов прибрежного льда. Риск был слишком велик. Ведь столкновение даже с небольшой полоской льда отнимало у нас полчаса времени и все рабочие руки, каждые несколько ярдов приходилось отвлекаться от драгирования и проталкивать лодку. Соприкоснувшись со льдиной, мы подтягивали к себе драгу и лески, один из нас подгребал на корме веслом, другой следил за лесками, третий, перегнувшись через нос, отталкивал льдину деревянной лопатой, оставленной Борхгревинком, или, на тонком льду, старался ею грести. Последнее требовало больших усилий, которые, к тому же, все время приходилось соразмерять с действиями других, чтобы не сломать весло или не превысить нагрузку на среднюю часть судна. Вскоре я убедился, что в поединке с более толстыми льдинами, которые не поддавались лопате, лучше пользоваться деревянным ковшом для наших трофеев — им легче разбивать лед".
Чем больше неблагодарной работы мы делали, тем выше я ценил троих моих верных помощников. Кемпбелл готов был предоставить в мое распоряжение любого из людей, а если понадобится — то и всех сразу, но я никогда не изменял принципу добровольности. По опыту я знал, что совсем нетрудно привлечь людей к работе, которая незамедлительно приносит интересные результаты — выявляет, например, новые виды животных, неизвестные каменные породы, что-нибудь красивое. Но если ты раз за разом не получаешь вообще никаких результатов или во всяком случае результатов ощутимых, то найти для такого дела помощников чаще всего очень непросто. Мне же необычайно повезло с товарищами — они всегда сами вызывались производить систематические наблюдения и нередко жертвовали обедом, орудуя киркой и лопатой или вытягивая драгу. И та, и другая работа, как правило, бывала бесплодной, тем не менее никто не унывал и не бросал ее, пока я сам не приходил в отчаяние от морской биологии и всего, что с ней связано, и не отправлялся решительно к дому, хотя кому-кому, а мне уж никак не подобало первому падать духом. Поэтому достижения в этой и других областях науки в значительной мере заслуга Абботта, Браунинга и Дикасона. Не будет преувеличением сказать, что Северная партия, которая по прибытии в Антарктику состояла из пяти офицеров и унтер-офицеров военно-морского флота и одного матроса, к моменту возвращения спустя год насчитывала шесть научных работников. И каждый из них внес в науку свой вклад в виде оригинальной работы.
