Проснулся я не от тарана, а от комаров. Лодчонку занесло в обширное поле лилий, населенное этими голодными тварями, и я долго чесался и матерился, пока не выбрался на обдув. А еще толкуют, что красота спасет мир. Черта лысого. Рядом с красотой всегда какой-нибудь кровосос, возьми хоть лилию, хоть женщину. Кстати лилия по-английски водяная нимфа, и по-латыни из рода нимфей. Офелия, о нимфа, туды ее в качель, разве она кисть дает…
Пока я так бурчал, впереди по правому берегу все четче прорисовывался силуэт красоты совсем, ну совсем иного рода. Я заторопился, пока не выбрал единственную точку – на расстоянии, в три раза превышающем объект: храм в Городне. Мощная шатровая колокольня и церковь, поменьше и подревнее, высились на холме над рекой и оврагами. С реки смотреть, так они словно парили в небе. Прямо небесные гости, а не земные строения.
Если отпустить на волю воображение, можно представить, как тут все было в четырнадцатом веке и позже, пока стоял городок-крепостца Вертязин, которым тверские князья прикрывали дорогу и броды. А я вполне мог сойти за московского лазутчика. Действительно, какой из меня к черту тверитянин. Сейчас стрела свистнет – и бенц между лопаток. Чур меня.
Теперь от городка оставалась только церковь, да и та покалеченная и неловко восстановленная, без древних закомар и с узким барабаном с луковицей вместо старого широкого шлема. А все равно чудо. От него не отмашешься эстетством или иронией. Совесть не даст, да и зависть не позволит.
Я опустил бинокль. Хорошо верующим. Они и в храме не гости, и на земле не залетные. Если будут скромно вести себя в этом мире, им и на том свете всякие цацки светят. Кстати, это мне всегда казалось подозрительным. Какое-то тут маловысокоэтичное “ты мне, я тебе” проклевывается. А ты попробуй, побудь хорошим не за морковку в небе, а за так. То-то же.
Но все равно, я вот и в храме бочком-бочком, и на земле невинный прохожий, а налетит дебильная бандитская колесница, Джагернаут поганый, и от меня мокрое место, нуль смердящий. Некому будет вместо меня любоваться, как человечество без меня захлебнется в собственном дерьме, к чему есть все предпосылки. Чем не предмет для зависти.
Был как-то денек, когда меня близко-близко поднесло к вере, но честность заела. А было это тут же, в день шестисотлетия собора. Россия только-только вспоминала с похмелья, что она – православная страна, и праздник был скорее похож на маевку: авто от горизонта до горизонта, тысячные толпы снаружи, но стремящиеся внутрь. Начальство понаехало, даже патриарх, важного демократа Станкевича надутая физиономия мелькнула, а уж милиция через одного, тяжелой рукой поддерживает порядок, как она себе его понимает. В храм меня внесло толпой, аж плечи поскрипывали, а внутри я долго остывал и озирался.
Тут не было бесконечных готических линий, чтобы все вверх и вверх. Стены массивно-гладкие, но все равно тянуло воспарить в высокое и светлое: то втягивал в себя высоченный конус барабана – туда, туда, из этого малого пространства, стиснутого стенами, столбами и людьми. Но постепенно я освоился и понял, что здесь, внизу, тоже хорошо, и даже божественно хорошо.
Время вроде поменяло скорость, а душа моя распрямлялась, как возбужденная кобра, вот-вот начнет качаться в такт флейте факира. Я попробовал накинуть ей на шею некое разумное лассо, но дудки. Запах ладана, острее шашлычного, золото окладов, отраженное золото свечных огоньков, загадочные взоры прямоносых святых, гипнотический гул церковнославянского пения протолкнули мою нелепо чувствительную душу в какое-то чужое измерение, где неясно было, какое из моих “я” правит бал. Да и само бытие этих юрких зверушек было сомнительно, разве что и вправду выстрелить в люстру, но к чему эта дурь. По краешку сознания проплыло ненавистное слово “энергетика”, но скрылось, как обломок забора в половодье. Небесные голоса хора несли меня выше, выше, под очками скапливалась влага, дыхание участилось, сердце переполнилось жалостию, в основном к себе, это ж мои братья и сестры через “е”…
Тут пение кончилось, я чуть было не захлопал, как в консерватории, и чуть не сгорел со стыдухи. Но это еще ничего, потому как в следующий момент меня ошеломило еще суровей.
Я как-то, вовсе не думая о том, считал, что вся аудитория, или как это у них называется, конгрегация, состоит из таких же зевак, как я или все тот же Станкевич. Из людей ходынок и баррикад. Лица ведь то ли сосредоточенные, то ли крестьянски-туповатые, одеты все пестро, не различишь, где совслуж, где рэкетир. Только у нуворишей золотые кресты побольше, да интеллигенция в очках, а что у них под черепушкой, один Господь знает, и то навряд. Выкресты из православного марксизма в православное христианство. И представляете, вдруг вся эта орава зачастила речитативом, как хор в Большом, какую-то бесконечную молитву. Ее годы надо учить, а оказалось, что все ее знают и чувствуют, а я ни в зуб ногой.
Стыдно мне, самозванцу, стало, что так оторвался от народа, а теперь вроде примазываюсь. Я дождался конца молитвы и потихонечку протолкался на выход. Освободил место другому.
