А сейчас вот опять нечто мистическое подмывало возблагодарить Кого-то за красоту, размещенную вокруг для моего ублажения и воспитания. Только и Диавол, видно, не дремал.
Краем глаза я увидел, как из-за острова выскочила восьмерка и пошла чесать под ярые крики рулевого. Красиво шли, черти, а когда подошли поближе, я вообще шары выкатил: восьмерка оказалась женская. Восемь юных потных амазонок в такт заносили весла, а потом в такт же вытягивались, падали навзничь, ой мамочки. И при чем тут амазонки, те дуры, говорят, выжигали себе правые груди для удобства стрельбы из лука, а у этих все было на месте и очень экономно прикрыто. Я с трудом перевел взор на ландшафт, отгоняя видения Фоли Бержер, хоть я там никогда и не был и уж не буду, и вряд ли там увидишь такой ряд торсов и важных при гребле мышц.
Мы сблизились.
— Красиво идете, — прокричал я, салютуя веслом.
— Стараемся, — был мне нестройный ответ. Девушки оперлись на вальки, слегка ссутулившись, как обычно сутулятся гребцы, когда отдыхают.
“Ласточка” ловко подвалила к скифу, и мне ничего не оставалось, как ухватиться за их планширь. Притерлись борт о борт.
— Откуда вы? – спрашивают. – И куда?
— Да так, плыву с тоски куда глаза глядят.
— Один?!
— Ага, – скромно так отвечаю.
— Ой! – говорят они, словно это героизм какой. – А это у вас бинокль?
— Бинокль, — сказал я и торопливо им его передал и показал, где что подкручивать, и все долго ахали, разглядывая собор, и вообще заметили ли вы, что когда человек смотрит в бинокль, у него эдак скромно, но красиво распрямляется грудная клетка, не передать словами.
Так что я поторопился завязать разговор с крохотным рулевым, или рулевой, стараясь не косить глазом, про то, как лихо собор смотрится с воды, и еще о погоде. Жара действительно была несусветная, облучение прямое и отраженное, и я поделился с ними двумя бутылками минеральной воды. Тут сердца вообще растаяли, и даже поступили застенчиво-кокетливые просьбы взять кое-кого к себе на борт. А я говорю – а что, “Ласточка” только на вид козявка, а в душе она ого-го, да и капитан ее тоже еще… Ого-го.
На этой жеребячьей ноте мы и расстались. Меня просто прошибла спазма сожаления. Они, немного пижоня, резко взяли старт, а я еще долго провожал их взглядом – в бинокль, разумеется. Кажется, у Пушкина есть стих, как он ходил в балет сначала без бинокля, а потом с, и какая это разница в смысле “ножки Терпсихоры”… Она, пророчествуя взгляду Неоценимую награду… или отраду? О эти женщины. Сосуд греха, да и только.
Я лениво погреб дальше, так же лениво копошась мыслями в груде всяких религиозных неясностей. Ну почему сосуд, и какой тут грех? Это что ж, запрет, чтоб слаще плод был? Иезуитство какое-то. Может, у них и стервозность отсюда. Разве не обидно слышать – “жить в грехе”, и все сразу шурупят, в каком таком грехе. Будто других и нет. Даже после венчания-камлания, и то – грех, хоть и поменьше. Скажем, мужик в Сибири перед охотой на медведя ни за что с бабой не ляжет, чтоб не прогневить кого-то. Ну не балбесы ли.
Или совсем уж на засыпку: почему это Христос не знал женской любви? Папочке можно, а ему ни-ни. Все христианство – книга про любовь, и вдруг такая важная глава выдрана с корнем. Если б Он вознесся на небо неполовозрелым, тогда еще можно понять. Но ведь мужик в самом соку; где мои тридцать три года, я б им показал, как плоть умерщвлять. Конечно, Он все знал про любовь, как и про все остальное, в божественном своем качестве, теоретически, так сказать. Но так можно про это знать и сидя на облаке. Вовсе незачем на ослике по Галилее таскаться. Да и вообще… Grau, teurer Freund, ist alle Theorie Und grün des Lebens goldner Baum…[2] Так, кажись, у классика. Да и без классика понятно. Любовь практически — любовь, а платонически – онанизм, не боле.
Опять же к вопросу о страдании. Если хочешь по-настоящему пострадать, именно практически, так влюбись без памяти, это ж яснее ясного. А Ему вроде как неприлично. По-моему, у индусов на эту тему четче продумано. Вон у Рамы Ситу увели, так он такого шороху навел, весь Цейлон пополам порвал.
А может, это евангелисты позже подцензурили, и не зря там Магдалина топталась? Профессионалка все же. Как она активно за Него взялась – и слезками ноги омывает, и волосами вытирает (небось, Фрейд сразу на эти волосы стойку сделал), и мирром умащивает, а по части поцелуев вообще порядок – “она с тех пор, как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги”. С ума сойти. Гавриилиада какая-то. Тут, будь ты трижды Царь небесный, кобеляж неизбежен.
В который раз за день я вздохнул. Столько еще надо прояснить, прежде чем улечься на смертном одре всеведущим – если склероз не одолеет – и вообще совершенным. Только к чему тогда эти мои совершенства? Я снова и снова утыкался носом в этот угол, но напрягаться и искать выхода как-то не хотелось. В памяти держались недавние живые картины, рот растягивала улыбка, а ум одолевали приятные, хоть и нереалистичные идеи, от которых меня грубо отвлек только удар грома.
Я вскинулся и оглянулся.
