Урки скоро отяжелели от водки и еды и растянулись на потеплевшем песке переваривать, не снимая ни телогреек, ни сапог. Перед этим они связали мне руки за спиной куском веревки, найденным в лодке. Я слушал их ненавистный храп, а глупое воображение рисовало все то, что я обязан был сделать, но что теперь уже никак нельзя было поправить. Я же мог на стремнине перевернуть лодку – я бы легко выплыл, а они навряд, их резиновые сапоги налились бы водой, телогрейки намокли, и все это быстро утащило бы этих сволочей на дно, где им самое место. Того проще, я бы мог уйти из давешнего буерака, не дожидаясь их, и был бы сейчас вольной птицей, а не растоптанным слизняком. И самое главное, не надо было пить водку с этими скотами, ведь ясно было с самого начала, что эти скоты – скоты. Хамье и быдло, как дед говорит.

Но сквозь весь ужас и дрожь до меня уже доходило, что перебирать эти бесконечные “надо было”, “не надо было” – пустейшее занятие, упражнение для обалдуев, которые так всю жизнь и останутся обалдуями. Главное – всегда иметь внутри такой автомат, который скажет, как надо сейчас, в каждый данный момент и ни секундой позже. А у меня вместо автомата – жидкие сопли. Все ж таки я был сообразительный юноша и кое-какие вещи схватывал быстро, особенно если их вколачивать в меня ногами. Но что с того радости, когда выхода – ну никакого. Замуровали. Куда ни глянь, везде стена стенаний. Беспросвет.

У меня болело все – грудь, живот, руки, ноги, болело в паху, нестерпимо полыхало лицо: водка попала в глаза и в ранки и жгла словно паяльной лампой. Можно было сойти с ума, и я этого почти хотел. Тогда бы я был точно не я, и конец всему кошмару, в который влип этот некто, кого я по привычке называл “я”. Продолжить чтение →

Все же в тот день я вымотался как-то по-особенному. Наутро все члены одеревянели, усталость была, как в горах на хорошей высоте после нескольких дней восхождения. Я вспомнил, как мы там дурачились по утрам в палатке, делали “йоговскую” гимнастику – сорок подергиваний прямой кишкой, стоя лоб в лоб на четвереньках. Или сочиняли друг на друга похабные частушки, валяясь в спальниках. Одно время у меня было правило – не открывать глаза, пока не сочиню частушку; чем сальнее, тем веселее. Сейчас я бы не смог ничего сочинить, даже если бы меня, как сипая с картинки из восьмитомной “Истории” Лависса и Рамбо, привязали к дулу заряженной пушки и пообещали не стрелять, если я выдам что-нибудь веселенькое. Ладно, мрази, вы мне еще и за это заплатите.

Чуть не со слезами на глазах пришлось сделать разминку, и не йоговскую, а по всей форме, минут на сорок. Одеревянение прошло, усталость не очень; боль усилилась, но что тут поделаешь. Потом я уписал второй котелок ухи, оставшийся с вечера, и еще покайфовал, потешил синдром удава, лежа на пахучей хвое и любуясь химически голубым небом над зубчаткой леса. Как на мастерской фотографии в глянцевом журнале. Прошло еще не меньше получаса, прежде чем я смог подумать без судорог о том, чтобы вскарабкаться на дерево.

Залезть-то я залез, и притом на самое высокое дерево в округе, только ничего путного я оттуда не увидел. Вид, конечно, был потрясающий, к этому трудно привыкнуть, до костей пробирает. Но ни дыма костра на земле, ни воронов в небе, ни переполоха среди птиц помельче на деревьях я не заметил. Пусто. Я да тайга далеко внизу, а то, что кроме нас, намертво затаилось под кронами. Продолжить чтение →

А начиналось мое знакомство с Олегом нормально и даже славно, ей-богу. За пару лет до всей этой петрушки, про которую рассказ, плавал я вдоль восточного берега Каспия. Стартовал в Шевченко, или как там его теперь казахи переименовали. Прилетел туда, а швертботик мой по железной дороге еще не пришел. В гостинице мест, натурально, нет и не будет, — казашка-администраторша поклялась «на хлебе», что все занято. Хлеба там и близко не было, но объясняться с этой жирной стервой – это надо придурком быть.

Пришлось ночевать на пляже под кустиком, чуть комары не съели, а песчаные мухи того хуже. Едва солнце встало, побрел я вдоль берега, злой, покусанный и невыспавшийся. Смотрю, приличных размеров катамаран уткнулся в песок, на борту кучеряво, вроде как бы старославянской вязью, выписано название – «Золотой петушок».  Один поплавок у этого петушка подломился, на честном слове держится, и мачта несколько в форме змеи. Так, думаю, с вами все ясно. Помял таки недавний штормяга. Продолжить чтение →

Про следующий день и рассказывать особо нечего. Ну, шел и шел. Падал на колени, отдыхал, потом опять шел. Из мыслей помню одну, но твердо: жизнь – штука конечная. Финитная, как в математике. И иногда этот предел приближается прямо вплотную. Это должно было принять.  Приятного в этом мало, но, пожалуй, полезно – приводит в чувство.  И в самом деле, захотелось быть лучше, что ли.  Чем меньше жизни, тем она ценнее. Ну вроде как с золотом или другим редким веществом.  Дай только выбраться из этой передряги, уж я буду обращаться с этой драгоценностью как… как с драгоценностью.  Не знаю, может я так подлизывался к какому-то авторитету там, наверху – мол, помоги слегка, а уж я тебе буду потом всю жизнь лизать все, что хочешь.  Ей-ей не знаю.  А вот насчет того, что хотелось впредь вести себя почистоплотнее – это совершенно определенно, как на духу. Любопытно, да?

В тот день после ночного дождя небо очистилось, солнце припекало по-летнему, и пить хотелось, как после недельного запоя. На счастье попалось озерцо побольше, я забрел почти на самую его середину и осторожно напился. Постоял, ожидая, что с этого будет.  Ничего, обошлось.

К вечеру стал узнавать знакомые места, где я постреливал уточек, и где гнусный шакал у меня гуся увел. И я себе твердо эдак то ли сказал, то ли приказал: ну, теперь уже точно дойдешь. Продолжить чтение →

Не могу сказать, как долго я был в таком состоянии. Суток двое, наверно. Я не ел, не пил, мочился под себя, был снова избит, только я ничего этого не чувствовал. На ночь меня сажали спиной к стволу дерева и связывали заведенные за ствол руки так, что трещали плечевые суставы. Лицо, шея и руки у меня были все изъедены комарами, но и этого я почти не чувствовал.

На второй или на третий день, не могу сказать точно, лодка уперлась носом в порог или шиверу; преодолеть препятствие маломощный мотор уже не мог. А может, что-то в нем поломалось или бензин кончился, не знаю, ничего не знаю, могу только строить догадки. Дальше надо было двигаться пешком, и у них, как я понимаю, был простой выбор: либо заставить меня идти и тащить их груз, либо прирезать меня и тащить все самим.

Капказ нашел выход. Он приволок меня к реке, опрокинул на землю и окунул мою голову в воду. Я захлебнулся, закашлялся, начал вырываться; он поднял мою голову над водой за волосы, дал отдышаться, откашляться, потом снова, ругаясь по-своему, окунул меня. На этот раз я барахтался уже сознательно. Животный инстинкт жизни пересилил ступор. Продолжить чтение →

Потом я долго бежал – задыхаясь, на износ – пока не вернулся к тому месту, где переправлялся утром и где остался мой плотик. Без него нечего было и думать с таким грузом достичь того берега вплавь. Я скинул рюкзак и немного постоял на коленях, приходя в себя. Пришлось часто отплевываться тягучей слюной – во рту болели какие-то железы. Раньше у меня такое бывало, когда я выкладывался целиком на дистанции восемьсот метров; дурацкая дистанция, лошадиная какая-то, бежать ее надо как короткую, со всей напругой, а на самом деле она длинная, и я пару раз падал на финише…

Я зло тряхнул головой. Мне только воспоминаний о спортивных подвигах сейчас не хватало для полноты счастья. Аккуратно уложил весь свой скарб на бревнышки, отбуксировал их немного вверх по реке и поплыл. Где-то на середине реки мне вдруг пришло в голову, что тело Щербатого в любой момент может всплыть рядом со мной или даже подо мной, и я сильнее замолотил ногами, хоть и поносил себя последними словами – и на фиг мне еще иррациональные страхи, когда вполне рациональных полные подгузники. Ну всплывет, ну и что, дам пяткой по морде и поплыли дальше, он вниз, я поперек. Ничего такого не случилось, и я без приключений перебрался на “свой” берег.

Тут я немного отдышался, отдохнул, пожевал свежекопченого балыка и не слишком спеша пошел вверх по реке, надеясь к вечеру добраться примерно до того места, откуда гражданин бандит Щербатый, еще утром такой живой и страшный, отправился в обратное плаванье. Продолжить чтение →

Только дальше все пошло хуже и хуже.  Охотхозяйство Виктора – это пара кой-как беленых турлучных мазанок километрах в двухстах от Нукуса, на краю света, только там и края никакого нет, все совершенно бескрайнее. С одной стороны степь-пустыня, редко поросшая верблюжьей колючкой и джингилом и усеянная озерцами-болотцами, с другой камыши на десятки километров тянутся, а может и на сотни. Виктор их на «кукурузнике» облетал.

Когда мы в это самое Тогуз-тере добрались, оказалось, что там уже целая шарага гостей – семь мужиков и одна женщина. Женщина она, конечно, очень условно; здоровенного роста, тот же ватник на ней и тот же мат, что и у мужиков. Виктор их называл москвичами, но все они были из какого-то подмосковного городишки и ковали там чего-то железного. 

На нас они смотрели довольно безрадостно. Косо, можно сказать, смотрели. Я не сразу врубился, отчего оно такое. Все время был в телячьем возбуждении – как же, в пампасы вырвался из своей четырехкомнатной московской клетки, и пальба вот-вот начнется, отведу душу. Но скоро до меня дошло, отчего эти лица такие кислые: они видели в нас конкурентов в борьбе за милости Виктора-директора, от которых мы все тут зависели.  Если он дозволял кому из сошек помельче охотиться в своих немереных угодьях, то только в знак благосклонности, и мог выпереть в любой момент. Продолжить чтение →