Теперь я уходил в лес надолго. В брошенную людьми лесную деревушку я уже занес почти все свое имущество — снасть, снаряжение, одежду, книги,— и мне оставалось доставить в лес только продукты и еще не совсем подросшего Бурана.
С Бураном мы уже заглядывали в лес, я учил его преодолевать лужи, он уже смело шагал по болоту, и я надеялся, что первая дорога в тайгу не очень напугает его. Мы простились с большим северным селом, где добро принимали нас, где сушили нам в дорогу ржаные сухари, где я закупал продукты и куда время от времени буду выходить из леса, чтобы получать письма и отправлять свои.
В лесу цвела черемуха. Белый туман ее цветов заливал все вокруг. Я шел легко. Быстро миновал Менев ручей, Соболью пашню, впереди совсем недалеко был уже Пашев ручей, но тут вдруг опустился сверху и загородил собой и дорогу, и лес тяжелый густой дождь.
По лужам, что тут же разлились от дождя, вздулись большие, частые пузыри. Небо было обложено тучами плотно и надолго. Кое-как прикрыв сверху рюкзак куском клеенки, я брел через кусты и лужи к старой, давно отжившей свой век охотничьей избушке. Избушка стояла в лесу чуть в стороне от Пашева ручья. Ее давно забыли, и теперь от прежнего уютного и гостеприимного строения оставались целыми только старые, подопревшие стены.
Крыша и потолок избушки давно упали, раздавили печь-камеленку, свалили на пол прокопченные камни, и для меня и моего щенка осталось в этой бывшей избушке лишь полтора квадратных метра земляного пола у осевшего прореза двери. Рюкзак я поставил в угол у двери, укрыл его от дождя. На мне все промокло, и, чтобы хоть как-то согреться, я прижался спиной к рюкзаку и спрятал на грудь под куртку мокрого щенка. Буран дрожал, жался ко мне и тихо поскуливал.
К полночи дождь стал выдыхаться. Я разыскал в рюкзаке сухие спички и выбрался из своего укрытия-склепа, чтобы развести костер.
У костра я высушил одежду, вскипятил чай, накормил щенка. Буран, согревшись и плотно закусив, растянулся у догоравшего костра и тут же заснул. Я присел на корточки у тлеющих головешек, закурил и прислушался. Дождь прекратился, и только с еловых лап нет-нет да и падали на прошлогодний осиновый лист крупные, громкие капли воды. Тук-тук…— раздавалось то слева, то справа. Тук-тук…— постукивали по прошлогодним листьям капли запоздавшего, осевшего на ветвях дождя сзади и впереди меня. И тут за редким стуком капель воды услышал я еще один звук-шорох…
Короткий шорох повторился за кустами черемухи, потом точно такой же шорох услышал я справа от кустов. Я не мог ошибиться — в тумане мокрого рассвета кто-то осторожно бродил около старой охотничьей избушки и моего догоревшего костра. Сейчас этот «кто-то» был сзади, совсем близко. Шорохи пропали. Появились снова. И наконец раздался знакомый мне осторожный хруст-щелчок сломанной осиновой веточки. Все замерло. Таинственный гость выдал себя, и теперь, наверное, остановился и прислушивался, решая, что делать, когда личность его опознана. Таиться дальше не имело смысла, и я ясно услышал глубокие, мягкие шаги зверя по болотной траве — трава чуть-чуть шелестела под большими лапами.
Я кашлянул, кашлянул негромко, только для того, чтобы оповестить моего гостя, что я слышу его шаги и знаю о его присутствии. Шаги смолкли. Потом раздалось негромкое недовольное ворчание, и зверь пошел в сторону по воде через ручей. Это был медведь. Он был здесь, рядом, и, конечно, проверял, кто это забрел в такую весеннюю рань в его владения.
Скоро из-за леса показалось чистое, умытое дождем солнце, и мы двинулись в путь. У Пашева ручья я встретил наконец медвежьи следы, знакомые мне следы Хозяина. Хозяин так же, как год тому назад, шагал по своей дороге, добрался до болота и свернул перед болотом в ельник.
Хозяин вернулся в свои прежние владения. Ну, как, пускаешь меня на этот раз в лес? Наверное, пускаешь — тебе, пожалуй, хватило ночи, чтобы разобраться во всем.
В конце Прямой дороги, на границе владений Хозяина, я остановился. Солнце высоко поднялось над лесом, и от дороги, от болотных кочек под чахлыми соснами поднимались под солнцем облачки густого теплого тумана,, родившегося после дождя. И за этим туманом услышал я голоса глухариного тока.
Совсем рядом с дорогой, на краю болота, вовсю «точили» лесные петухи. Заканчивал свою песню-точение один глухарь, и ему почти тут же отвечал другой. Я подсчитывал голоса глухариного тока и удивлялся. По всем правилам ток этих птиц должен начинаться с рассвета и заканчиваться к первым лучам солнца. Но эти глухари, токующие рядом с лесной дорогой, кажется, забыли о всех правилах. Давно наступил полдень, светило солнце, а лесные петухи и не думали закрывать до следующего рассвета свой праздник. Да и о каком рассвете может быть речь на севере в белые ночи, когда день и ночь сходятся и расходятся в северную весну так незаметно, что стоит чуть затянуться небу белесой пеленой, стоит не показаться солнцу, и ты с трудом угадаешь, что сейчас: пасмурный день или светлая весенняя ночь. А может быть, глухари изменили своим правилам еще и потому, что поздно начали в этом году ток — поздно пришла в этом году на север весна,— и теперь, чтобы вовсю наиграться, натоковаться, птицам просто не хватает отпущенного на ток времени. Я слушал ток больших скрытных таежных петухов и ласково поглаживал по голове своего Бурана. Буран спал у моих ног и, конечно, не слышал глухариных песен. Наверное, он был еще мал, охотничья страсть у него еще не проснулась, и он, как скажут охотники, не понимал пока ни зверя, ни птицы.
Не обратил Буран внимания и на медвежьи следы у Вологодского ручья. У Вологодского ручья, как и год тому назад, отыскал я следы медведицы Мамаши и ее прошлогодних медвежат. Медвежата подросли и теперь оставляли после себя на дороге не следочки-пятачки детских лапок, а почти настоящие медвежьи следы-печати.
Около Мамаши в этом году было только двое медвежат. В прошлом году малышей было трое. Где же еще один медвежонок? Может быть, он погиб, а может быть, просто стал слишком самостоятельным и с весны отправился искать свою собственную дорогу.
Медвежье семейство ушло впереди меня по дороге. Я присматривался к следам Мамаши, вспоминал следы той медведицы, что подвела меня не так давно во время гона здесь на дороге, и еще раз убедился, что тогда встретил я именно Мамашу. Это ее хотел я увидеть совсем близко, за ней несся, перепрыгивая через лужи. А кто тот зверь, который чуть не смял меня? Нет, это был не Хозяин. Кто же он? Где сейчас? Запомнил ли мое ружье и мой выстрел?..
В своем домике на берегу озера, вечером за столом я достал дневник и нанес на карту Медвежьего Государства границы трех медвежьих домов. И Хозяин, и Мамаша, и Черепок были на месте, вернулись в свои прежние владения, соблюдая прошлогодние границы. Все были дома. Дома был и я. Только мне было немного грустно оттого, что по деревне не слонялись наши прошлогодние телушки, не ворчал под окнами бык, не носились от дома к дому наши прошлогодние собаки. Стадо в эту весну не отправили в лес, а потому не было в деревне ни Петра, ни Василия, и мне не с кем было посидеть вечером у коптилки и просто так поговорить за кружкой крепкого лесного чая.
Но побыть одному в оставленной людьми деревушке мне так и не удалось. На следующее утро услышал я со стороны дороги за холмом не то частые выстрелы, не то далекий рык-треск трактора. Этот рык то стихал, то пропадал совсем, то появлялся снова и был громче. А к вечеру увидел я на холме трактор-вездеход.
Кто и зачем пожаловал сюда, я пока не знал. Трактор спустился к озеру, стих, угомонился, и очень скоро там, где остановился трактор, потянулся кверху густой дым большого костра. Ко мне в гости никто не пожаловал, и на следующее утро я сам отправился к дымному костру.
У костра сидел крепкий, краснолицый парень и длинной березовой палкой что-то помешивал в глубоком артельном котле. Парень назвался Геной. Гена был рабочим экспедиции, которая прибыла в лес ремонтировать топографическую вышку. Сейчас все рабочие были в лесу, а Гену оставили кашеварить. Обед был уже готов, и от нечего делать наряженный повар вытащил из груды мешков и ящиков двустволку двенадцатого калибра и стал похваляться передо мной своим умением точно стрелять. Мне не хотелось поддерживать пустой разговор, я немного посидел у костра и отправился домой.
Настроение у меня было неважное. Хоть и любил я людей бродячего племени, геологов, геодезистов, но знал в то же время, что нередко пристраиваются в экспедиции люди без доброго сердца, а то и без человеческой чести. И таким людям ничего не стоит забыть, что существуют правила охоты, и они, заполучив в руки ружье, не всегда задумываются, когда и во что стрелять. Краснолицый Гена, с которым я только что встретился, казалось, походил именно на таких людей. И как бы в подтверждение моих мыслей сзади грохнул выстрел.
Уж в кого стрелял первый раз тот недалекий охотник, я не знаю. Но «подвиги» этого стрелка, совершенные на следующий день, стали известны мне со всеми подробностями.
С утра пораньше на следующий день Гена отправился на озеро и недолго думая разрядил свою двустволку в гагару. Убитую птицу горе-стрелок из воды доставать не стал, и к вечеру ее прибило ветром к самому моему дому. Следом за гагарой Гена пристрелил зайчишку, а дальше — больше, побрел непутевый охотник на Могово болото, где велись из года в год журавли. Крики журавлей Гена слышал и решил попытать свое счастье и в этой охоте, а заодно и проверить ружье на дальнобойность.
По таежной тропе к Могову болоту Гена шел быстро, не прислушивался и не присматривался к лесу и чуть ли не налетел на медвежонка. Это был тот самый медвежонок, который вместе с матерью встретился мне у нашей деревушки еще в моей первой весенней дороге в лес. Этого медвежонка мать-медведица перенесла тогда в зубах через ручей…
Испугался или не испугался Гена, не знаю, только курок ружья горе-охотник успел спустить. К счастью, ружье было заряжено дробью, а не пулей, и дробовой заряд, судя по всему, задел медвежонка-малыша лишь краем. Может быть, недалекий стрелок выстрелил бы и еще раз, но второй раз разрядить ружье в медвежонка он не успел — из кустов вырвалась медведица, и Гена бежал, бежал без оглядки и пришел в себя только тогда, когда выскочил к трактору и костру.
Говорили потом, что этого непутевого охотника спасли только ноги. Л может быть, медведица просто лишний раз подтвердила свою врожденную порядочность. Ей ничего не стоило догнать врага и расправиться с ним. И такое бывало. Спросите геологов, геодезистов, может быть, они еще помнят, как однажды такие же недалекие люди, как кашевар Гена, ни за что ни про что убили малышей-медвежат. Медведицы рядом не было, но ночью она разыскала палатку, где спали убийцы ее детей, и совершила лесное правосудие… Кажется, из тех «охотников» никого не осталось в живых.
Возможно, я и задержался бы еще немного на нашем озере, пожил бы в деревушке, но разгром, который учинили случайные в лесу люди, заставил меня раньше уйти на Долгое озеро.
Черемуха к этому времени уже отцветала, по заливам озера стали подниматься листья белых лилий, шел июнь, звонкий, голосистый от птичьих песен. Вот-вот должна была зацвести рябина, а следом за цветами рябины должны были появиться в заливах озера нерестовые лещи. В это время я оставил лесную деревушку и отправился дальше, где ждала меня небольшая долбленая лодочка, припрятанная мною с осени в кустах, где ждала меня уютная лесная сторожка, жаркая печь и аккуратный столик у крошечного окна-прорези в тайгу…
