В лесной деревушке, оставленной людьми, жили в то лето два пастуха: Петро и Василий. Деревушка была небольшой. Два десятка домов тесной кучкой стояли на берегу озера и были огорожены со стороны пашни длинной и высокой изгородью-огородом1. Когда-то сразу за этой изгородью тянулись широкой полосой поля. Поля в свою очередь тоже были обнесены высокой изгородью. Это было уже второе кольцо-ограда вокруг деревни. А сразу за этим вторым кольцом начинались лесные пастбища — поскотина.
Огороды-изгороди не допускали скот к посевам со стороны пастбища и не выпускали скот на поля из деревни. Чтобы попасть из деревни на пастбище, скоту предстояло пройти по длинной дороге-улице, выгороженной, отделенной от пашни с обеих сторон высоким и прочным забором. Вход в улицу из деревни преграждался воротами-отводом. И каждое утро пастухи открывали, отводили в сторону эти ворота и гнали стадо пастись. Стадо, миновав по улице-дороге поля, подходило еще к одним воротам-отводу и только после этого попадало на лесное пастбище.
Пастбище-поскотина больше походило не на пастбище, а на прореженное вырубками и лесными полянами редколесье. За редколесьем высокой темной стеной стоял сплошной еловый лес. В этот лес путь стаду был закрыт еще одним ограждением, высоким, непролазным забором — осеком, который сооружали, косо укладывая друг на друга молодые березки, осинки, елки, срубленные прямо тут же на краю поскотины.
Когда-то изгороди-огороды и осек, окружающий поскотину, были крепкими и неприступными для стада. Но сейчас за этими ограждениями никто не смотрел, и они где осели, где покосились, где упали. Кой-где в осеке проделали ходы-лазы лоси и медведи, и теперь пастухам приходилось внимательно следить, чтобы скот не ушел с пастбища в глухой лес.
Изгороди, огораживающие лесные деревни, на Севере называют «огородами».
К вечеру стадо возвращалось домой, ворота-отвод плотно закрывались, и телушки во главе со своим злым и упрямым быком всю ночь до утра стояли под окнами домов. Утром стадо отправляли снова на пастбище. Телушек не били, не подгоняли батожками, а просто открывали для них ворота в изгороди, и они сами шли то на Выгородки, то на Новины, то к Щучьему ручью.
Куда, в какую сторону открывать на этот раз ворота, куда направить нынче стадо, решал Петро, небольшого роста, тихий человек, с рябым лицом и вечно улыбающимися глазами. Петро хромал после войны, и теперь, припадая на одну ногу, шел вслед за стадом с батожком в руке. Часто Петро шел впереди стада, ласково поманивая за собой своих телушек. Звал он их как-то особенно нежно. «Пестроньк, Пестроньк»,— слышалось впереди стада, и все стадо не торопясь шло за пастухом. Когда Петро брал с собой на пастбище соль, телушки шли быстрее.
К обеду Петро возвращался в деревню, оставляя телушек на пастбище одних, месил и пек хлеб, сбивал масло, варил кашу, уху. Вечером, когда стадо подавало сытые голоса у изгороди, Петро просматривал телушек, уговаривал дурных успокоиться, никогда не считал их но головам, а знал подопечных «в лицо», и если обнаруживал, что какой-то телушки дома нет, то прихватывал батожок и, устало хромая, уходил в ночной лес.
В лесу на тропах он искал следы заблудших животных, обрезал их путь, угадывал, куда они пошли, в какую сторону и зачем, и всегда приводил их в деревню. Вернувшись из леса после таких долгих поисков, Петро молча хлебал уху, пил чай, курил и только после этого принимался что-нибудь негромко рассказывать.
Рыбу для ухи, мясо для супа добывал в лесу Василий, неуемный таежный охотник и рыбак. Промышлял Василий на тех самых дальних озерах, куда собирался отправиться я, пропадал он другой раз в тайге дня три-четыре, возвращался всегда прокоптившийся в курной избушке, голодный, истосковавшийся по куреву. Но был всегда веселый и разбитной.
Рыбы Василий приносил обычно много, но, кроме рыбы, доставлял таежный рыбак и охотник и многочисленные медвежьи рассказы. Говорил Василий мало, но все, что произносил через редкие, но удивительно прочные зубы, было правдой, хотя подчас и до предела сухой.
Медведицу с медвежатами видел. Два было. Слышал больше.
Где?
От избушки в сторону.
И все. В другой раз так же коротко:
— Опять медведь в Концезерье.
Свежий след?
Нахожено.
Давно?
И этого дня шастал. В деревне вместе с пастухами я жил уже с неделю, ловил рыбу, помогал пасти стадо, слушал таежные рассказы и все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь больше интересуют меня уже не щуки, не тайна воды дальних озер, а хозяева тайги — медведи. Еще совсем недавно я не думал о медведях так часто. Я расспрашивал о них встречных людей только потому, что хотел более точно представить себе характер своих будущих соседей. И конечно, тогда не испытывал никакого желания специально отправиться в гости к бурым медведям. Но теперь что-то изменилось, что-то произошло, и я думал уже только о медведях.
У меня не было теперь никакого страха, не было напряженности при встрече со свежим следом медведя — у меня появился интерес, а вместе с интересом пришло ко мне удивительное спокойствие, очень похожее на спокойствие моих друзей Петра и Василия.
Ни Петро, ни Василий не боялись медведей, ходили в лес без оружия и днем и ночью рядом с медвежьими тропами пасли телушек и в один голос заявляли, что медведь — зверь тихий и добрый, пока его не обидишь.
В рассказах Петра я чувствовал почтительное отношение к медведю, то самое уважение, с которым рыбак на берегу Глубокого озера рассказывал мне о «страшном звере». Рассказы Василия были проще, все свои встречи с медведем лихой охотник вспоминал лишь как выстрелы, осечки, мясо, шкуры и премии.
Премию за добычу медведя в то время платили: медведь считался но этим местам вредным и опасным зверем. И мне казалось, что именно эта премия подогревала прежде всего охотничью страсть Василия. И только напоминание о медведе, который не так далеко отсюда напал сначала на старика охотника, а чуть позже кинулся и на его сына, иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент таежного старателя.
Количество медвежьих историй, услышанных мною здесь, на отгонном пастбище, росло с каждым днем. И каждый вечер эти истории как бы завершались громовыми выстрелами в таежное небо. Из ружья стрелял Василий. Перед этим он долго заколачивал в медные, позеленевшие гильзы невообразимо большие заряды дымного пороха. Из стволов ружья выбрасывался столб густого огня, а из порассохшихся окон после громовых выстрелов, «произнесенных» прямо с крыльца, падали на пол кусочки замазки. Выстрелы в ночное небо полагались каждый день для предупреждения зверя.
А какой зверь выстрела боится? Всякий зверь, что рядом бродит.
И медведь?
А что он, лучше? Тоже к стаду сунется, если не пугать. — А выстрела медведь боится?
Не каждый. На Вологодском ручье на выстрел сам вышел.
На Вологодском? Когда?
Вологодский ручей — это то самое место, где я ночевал по дороге в лес, спал, привалившись к колодине около чадящего костра, и где утром рядом со своим костром обнаружил свежие следы медведицы с медвежатами. История, о которой упомянули пастухи, произошла у Вологодского ручья несколько лет тому назад.
…В деревушку шел парнишка-почтальон. У него с собой было старое ружье и несколько патронов с пулями. У Вологодского ручья юный почтальон остановился отдохнуть и попить воды. Снял сумку, хотел спуститься к ручью, но тут из кустов появился медведь. Нет, медведь не бросился на человека, но молодой охотник отлично знал закон таежной охоты: если добыча попала на глаза, ее надо добыть. Он вскинул ружье и выстрелил в зверя. Медведь после выстрела бросился к охотнику, но рана оказалась смертельной, и зверь эамер у самых ног стрелка. Юный охотник был не только решительным, но и предусмотрительным. Прежде чем подойти и дотронуться до добычи, он перезарядил ружье и сделал это вовремя. Из кустов на полянку к Вологодскому ручью выскочил еще один медведь и пошел на охотника. Парнишка-почтальон метким выстрелом свалил и этого зверя.
— Выходит, на выстрел бросился другой-то,— закончил Василий свой рассказ. Вологодский — это ихнее место. Человека у нас в деревне не было, чтобы медведя у ручья не видел. Премию тогда за них парнишке большую давали.
Премию давали и за другую медведицу. Василий случайно поднял ее из берлоги по неглубокому снегу. Медведица ушла. Василий обошел ее след и отыскал место, где она залегла снова. Обнаружив новую берлогу, охотник уходил из леса осторожно, отмечая свой путь сначала лезвием ножа на стволах елей, и только потом, когда отошел достаточно далеко и уже не боялся, что посторонний звук доберется до берлоги, вытянул из-за пояса топор и стал оставлять на деревьях метки-затеси.
Путь к берлоге был помечен, но охоту решили отложить до глубокого снега, когда медведь спит крепче. На охоту отправились вдвоем. Медведица из берлоги не поднималась долго. Но потом все-таки встала. Ее убили, а затем отыскали в берлоге двух крошечных медвежат.
У тех медвежат, наверно, были белые нагруднички — белые полоски на шейках. Но охотники этого, пожалуй, не заметили. Они свалили медве жат в мешок и пошли в деревню за лошадью, чтобы вывезти добытого зверя. Шли резко и ходко от успеха и крепкого мороза. О медвежатах, что сжались в комочки в мешке, по дороге забыли, а когда прибыли домой, то обнаружили, что малыши замерзли. Но «премию» давали и за них…
Петро слушал такие рассказы молча, будто молчанием подтверждал правду. И только потом, когда рассказы о мясе и премиях заканчивались, вспоминал об овсах и раненом звере. От его рассказов становилось легче, спокойнее.
На овсах, куда но осени выходили медведи, охотники стреляли чаще в темноте и нередко только легко ранили зверя. Раненый зверь уходил, и бывало, что уходил совсем.
— А на человека медведь не идет, когда ранили вы его?
— Не помню такого… Вот на Череиове стрелили, заранили только, он и ушел в выломок. Так больше и не видывали…
— А близко на овсах подходит?
Да другой раз и к тебе прямо подкатит… Мы ж лабазы на деревьях не строим, с земли ждем. Сидишь прямо в борозде посреди поля и ждешь. Увидишь, что подкатил, тогда встаешь и стреляешь…
Что это? Отвага? Героизм? Вера в ружье? Или другое: убеждение, что медведь зверь мирный и «всегда уходит, уходит даже раненный не шибко, если уйти не мешаешь»? Тогда за что же премии?
А скот у вас медведь драл?
Не бывало вроде…
А мужиков ломал?
Этого зазря нет… Да, уходит он.
«Не бывало вроде», «этого зазря нет»… За что же премии?
Василий крутит папироску и подводит итог нашей беседы молчанием. Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь на кого-то просто так напал…
И снова наступает утро. Снова уходят на пастбище наше телушки. И опять Василий приносит с таежных троп рассказы о медведях. И все так же но вечерам гремят в нашей деревушке громовые выстрелы в небо. Телушек по-прежнему никто не трогает, хотя медвежьи следы встречаются совсем недалеко от деревни.
