Многие испытуемые в наших (О. Н. Кузнецов, В. И. Лебедев) экспериментах по длительной одиночной изоляции остро переживали вынужденное одиночество. Они сообщали, что до сурдокамерных исследований не осознавали полностью и явно недооценивали значение психологических связей с другими людьми. «Только в сурдокамере я понял, — записал в дневнике один из испытуемых, — что значит быть одному, какое значение для меня имеет общение не только с близкими мне людьми, но и с товарищами по работе. Это я понял не только умом, но эмоционально прочувствовал».
Разрыв связей с близкими людьми остро переживается не только в условиях одиночества, но и в обстановке групповой изоляции: «…чувствуешь изолированность, какое-то одиночество»213; «…почувствовал тоску по дому — хочется увидеть Анютку, малыша»214. Ю. М. Стенько отмечал, что в начале плавания моряки особенно остро переживают чувство одиночества, разлуку с близкими и родными людьми, которых они оставили на берегу. При этом почти все опрошенные им моряки заявляли, что на берегу они не ценили такие теплые отношения и что в будущем станут по-другому относиться к близким людям. Об этом же говорят наблюдения А. С. Макаренко, который в своей педагогической практике в качестве меры наказания применял бойкот. Колонисты осознавали тяжесть этой меры наказания только тогда, когда оказывались в условиях социальной изоляции и начинали «переживать тяжелые дни совершенного одиночества… не украшенного даже ничтожной теплотой «человеческого общения» 215. Наблюдения психиатров также указывают на то, что разрыв привычных социальных связей вызывает психологический шок, характеризуется тревожностью, депрессией и выраженными вегетативными нарушениями.
К. Маркс отмечал, что «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»216. В исследованиях В. Н. Мясищева, посвященных психологическим проблемам человеческих отношений, показано, что функционирование человека как личности может происходить только в постоянных, не прерывающихся взаимоотношениях («психологических отношениях»), в процессе общения и деятельности.
Как только человек попадает в экстремальные условия существования, все непосредственные «живые» связи с близкими (а в условиях одиночества — со всеми) людьми прерываются и начинают, по выражению Э. В. Ильенкова, «торчать во все стороны, как болезненно кровоточащие обрывки». Этот резкий разрыв и обусловливает эмоциональную напряженность, психологический шок. Как показывают многочисленные исследования, общение является потребностью именно потому, что оно представляет собой необходимое условие жизни и деятельности человека, его нормального развития. Дефицит общения, о чем уже говорилось в первой главе, приводит к различным нарушениям психики.
По мере увеличения времени пребывания в условиях изоляции потребность в общении все более актуализируется. Об обострении потребности в общении в условиях экспериментального одиночества свидетельствуют дневниковые записи наших испытуемых и их заявления в отчетных докладах. Вот запись испытуемого К.: «Много раз мне говорили товарищи (в шутку, конечно) о чертике, живущем за холодильником. А за холодильником действительно всегда слышался какой-то шум (незначительный шум создавала фреоновая установка,- В. Л.). Во всяком случае, я отметил, что если бы он вдруг вышел, то думаю, что нам было бы о чем побеседовать, и я не прочь был бы с ним поговорить».
В. Виллис, совершивший в одиночестве плавание на плоту «Семь сестричек» из Перу к островам Самоа (путешествие заняло 115 дней), пишет о потребности в общении: «…с одиночеством связаны и минуты страданий, когда тобой овладевает смутная тревога от сознания, что ты живешь на краю бездны. Человек нуждается в общении с себе подобными, ему необходимо с кем-нибудь разговаривать и слушать человеческие голоса… Ужас овладевает человеком, который затерялся в бескрайнем водном пространстве… Смертный не может долго оставаться один… Это я понял, находясь в океане».
А. Бомбар во время плавания на лодке отмечал, что ему «не хватало присутствия человека». Д. Мюллер-Хегеман, обследовавший людей, находящихся в условиях социальной изоляции (одинокие пенсионеры, вдовцы и др.), выявил у них настоящий голод по социальному контакту.
Невозможность удовлетворения потребности в общении вызывает эмоциональную напряженность, побуждающую человека искать способы удовлетворения этой потребности. В экспериментах по длительной изоляции мы наблюдали персонификацию некоторыми испытуемыми «публичности одиночества» (О. Н. Кузнецов). Это — своеобразное состояние человека, который, находясь в одиночестве, знает, что за ним ведется непрерывное наблюдение с помощью телевизионных камер, но в то же время не знает, кто конкретно наблюдает за ним. Нередко испытуемые начинали разговаривать с телевизионной камерой, воображая при этом, что в аппаратной находится конкретный человек. И хотя данного человека в аппаратной не было, а испытуемый не получал никаких ответов, он тем не менее с помощью этого разговора снимал эмоциональную напряженность.
Оказавшись в одиночестве, люди могут персонифицировать неодушевленные предметы. Это ярко описал А. Бомбар: «Маленькая куколка, которую мне подарили друзья… превратилась для меня почти в живое существо. Я смотрю на нее и уже заговариваю с ней, сначала односложно, а потом во весь голос, рассказывая ей обо всем, что собираюсь делать. Ответа я не жду: пока еще это не диалог. Отвечать она начнет мне позднее»217. К. Риттер, оказавшись в одиночестве в условиях полярной ночи на Шпицбергене, разговаривала вслух с Луной: кормила, поила ее, укладывала спать. В Луне она нашла партнера, с которым делилась своими мыслями и реализовывала присущую женщинам благородную потребность заботиться о ближнем.
М. Сифр рассказывает о персонификации живого существа: «Мое одиночество вдруг было нарушено. У меня нашелся приятель — маленький паучок… И я начал с ним разговаривать — странный это был диалог. Мы двое были единственными живыми существами в мертвом подземном царстве. Я говорил с паучком, беспокоился за его судьбу». Исследователь привязался к этому существу. «К несчастью,- пишет Сифр,- мне взбрело в голову покормить паучка, и через два дня он умер. Это было для меня ударом. Я искренне горевал и с раскаянием думал, что мог бы, наверное, сохранить паучка живым. Он был единственным моим товарищем по заключению…» 218 Во время плавания Э. Бишопа один из членов экипажа, чилиец Хуанито, исполнявший на плоту обязанности кока, оказался в условиях социальной изоляции. Его «другом» стал поросенок, с которым он начал делиться своими переживаниями.
В условиях одиночества человек разговаривает не только с неодушевленными предметами и живыми существами, но нередко и сам с собой. В этих случаях силой воображения он создает партнера и ведет с ним диалог, задавая вопросы и отвечая на них, спорит сам с собой, доказывает что-нибудь самому себе, заставляет себя что-то делать, успокаивает себя, убеждает и т. д. Приведем пример такой диалогической речи:
«- Ну, что же ты сейчас будешь делать?..
Не нарисовать ли мне нашу Нину (лаборантку.- В. Л.)? Она все время стоит перед глазами. А если портрет плохо получится?.. Она на меня может обидеться.
— Брось! Все обойдется…
—
— Вставай! Вставай, лентяй! Принимайся за работу!
—
— Ну ладно, так и быть, уговорил, речистый…»
Мы наблюдали своеобразное общение испытуемого с самим собой, когда он называл себя по фамилии, а отвечал «партнеру», называя «его» по имени и отчеству.
Диалогическая речь имеет место не только в условиях камерной изоляции. Судя по литературным источникам, этот феномен часто встречается у людей в условиях длительного одиночества, связанного с географической изоляцией.
Эмоционально насыщенная потребность в общении может вызывать яркие эйдетические образы партнеров.
У. Уиллис рассказывает, что в трудные минуты трансатлантического плавания на плоту у него «как бы из пустоты» появлялись яркие образы матери и жены: «Говорили они совершенно отчетливо и спокойно, всегда по одной. Я ясно различал выражение лица и позу говорящей… Мать и Тэдди (жена.- В. Л.) беспокоились за меня, иногда ласково удерживали от неразумного поступка, например от того, чтобы спуститься для починки рулей за борт». Сам У. Уиллис появление этих образов объясняет так: «Одиночество начало угнетать меня… Голоса, по-видимому, были порождены моим внутренним стремлением к себе подобным, являлись своеобразной формой общения с двумя самыми близкими мне людьми…» 219
На этапе неустойчивой психической деятельности спроецированные вовне образы могут приобретать фантастические черты и не контролироваться сознанием. Так, Д. Слоком рассказывает, что однажды он отравился брынзой и не мог управлять яхтой. Он привязал штурвал, а сам лег в каюте. Когда он вышел из каюты, то у штурвала «увидел» человека, который управлял яхтой. «Он перебирал ручки штурвального колеса,- пишет Д. Слоком,- зажимая их сильными, словно тиски, руками… Одет он был как иностранный моряк, широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено густыми черными бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривая его грозный облик, я позабыл о шторме и думал лишь о том, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли. «Сеньор,- сказал он, приподнимая шапку.- Я не собираюсь причинять вам зло… Я вольный моряк из экипажа Колумба и ни в чем не грешен, кроме контрабанды. Я рулевой с «Пинты» и пришел помочь вам… Ложитесь, сеньор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь…» Я подумал, каким дьяволом надо быть, чтобы плавать под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вот там, впереди, идет «Пинта», и мы должны ее нагнать. Надо идти полным ходом, самым полным ходом».
В наших экспериментах отношения испытуемого с самим собой проявлялись и в форме исполнения различных напоминающих табличек, индивидуального распорядка дня и т. д., направленных на регулирование своего поведения в условиях одиночества: «Говори тише, тебя подслушивают!», «Не забудь выключить тумблер при отчетном сообщении!», «Не забудь поставить электротермометр во время исследования!» и т. п. Некоторые из «молчаливых» испытуемых отражали свои внутренние мысли и споры с «партнерами» по общению в дневниках. Многие их дневниковые записи диалогического характера носят интимный характер. Здесь мы считаем более целесообразным привести в качестве примера аналогичный отрывок из дневника участника французского Сопротивления Бориса Вильде, русского по национальности, делавшего свои записи в условиях одиночного заключения и казненного фашистами 23 февраля 1942 г.
«24 октября 1941 года.
1. Итак, дорогой друг, нужно серьезно учесть возможность смертного приговора.
2. Нет, нет, я не хочу этого. Все мое существо этому противится. Я хочу жить. Будем бороться, будем защищаться, попробуем бежать. Все, только не смерть!
3. Послушай, не может быть, чтобы ты говорил серьезно. Разве ты придаешь жизни такую ценность?
4. Инстинкт силен, но я умею рассуждать и заставлю повиноваться мое животное начало»220.
В отчетах испытуемых отмечалось, что разговоры с самим собой, как и дневниковые записи, снимали эмоциональную напряженность.
Рассмотрим психологический механизм реакций личности в условиях одиночества. «Всякая высшая психическая функция,- писал Л. С. Выготский,- была внешней потому, что она была социальной раньше, чем стала внутренней, собственно психологической функцией, она была прежде социальным отношением двух людей. Средство воздействия на себя первоначально является средством действия на других или средством воздействия других на личность» 221. Таким образом, в самой структуре личности заключена система взаимоотношений актуального «я» с «другими». Например, в процессе мышления, происходящем на основе речи, человек очень часто как бы ведет разговор с воображаемым оппонентом. Противопоставление актуального «я» условным оппонентам является важнейшим механизмом человеческого сознания. Однако если у здорового человека в обычных условиях существования эти взаимоотношения протекают в умственном плане при сохранении актуального «я», то в условиях одиночества человек ведет разговор с условными оппонентами в плане внешней, а не внутренней речи, персонифицируя различные объекты, создавая силой воображения партнеров по общению. Поскольку привычные формы социального общения (советы, рекомендации, одобрение, порицание, утешение, подбадривание, напоминание и т. д.) исключаются из социально-психологической структуры деятельности, человек оказывается вынужденным в процессе приспособления к измененным условиям существования выработать новые социально-психологические механизмы регулирования своего поведения. К этим механизмам регулирования поведения в условиях одиночества мы относим персонификацию различных объектов, создание силой воображения партнеров, с которыми ведется диалог в форме устной или письменной речи.
Для того чтобы раскрыть механизм перечисленных компенсаторных, защитных реакций, необходимо понять, почему человек в условиях одиночества персонифицирует различные объекты и почему общение с персонифицированными партнерами протекает не в форме внутренней речи, как в обычных условиях, а в форме речи внешней. Хотя эти аспекты экстериоризационных реакций теснейшим образом связаны между собой, рассмотрим их в отдельности. Начнем с речи.
Л. С. Выготский показал, каким образом переход к орудийной, трудовой деятельности преобразовал психическую деятельность человека. Вслед за превращением приспособительной деятельности в трудовую, орудийную, опосредованную становятся опосредованными и психические процессы. Роль промежуточного, опосредующего звена начинают выполнять мнемотехнические, главным образом речевые, знаки. Согласно Выготскому, находящийся вне организма знак, как орудие, отделен от личности и является, по существу, общественным или социальным средством. При этом речь, выполняя функцию регулирования поведения другого человека, интериоризируясь, становится командой и для себя, что приводит личность к овладению регуляцией собственного поведения.
Однако в условиях одиночества, как показывают наблюдения, речь в умственном плане не может полностью обеспечить саморегуляцию поведения, и человек здесь вынужден прибегать к экстериоризованным реакциям. Более эффективное стимулирующее воздействие таких реакций (подбадривание, поддержка, разрешение сомнений и т. д.) обусловливается, по нашему мнению, тем, что мысль, облеченная во внешнюю словесную форму, в отличие от мысли, не произнесенной вслух или не выраженной на бумаге, сразу же получает отчужденный характер, становясь чем-то в значительной мере посторонним индивиду. В этих условиях высказанное вслух или написанное слово часто приобретает такое же значение, какое оно имело бы, будучи высказано другим лицом, хорошо знакомым с переживаниями человека.
Мышление вслух у здоровых людей наблюдается не только в условиях изоляции, но и в моменты преодоления трудностей и опасностей как форма подбадривания самого себя. В этом проявляется потребность человека в трудных ситуациях иметь поддержку извне. Тенденция к мышлению вслух у здоровых людей в форме подбадривания самого себя не ускользнула от тонкой наблюдательности писателей. Так, гоголевский Чичиков, будучи особенно доволен всем своим предприятием по скупке «мертвых душ», сидя один в комнате перед зеркалом, не смог удержаться от того, чтобы не похлопать себя по щеке, произнеся при этом: «Ах ты, мордашка этакой». Мы также не раз наблюдали, как в условиях эксперимента испытуемые разговаривали вслух со своим отражением в зеркале.
В экстремальных условиях люди довольно часто «общаются» с фотографиями близких людей. Космонавт В. Лебедев рассказывает: «На борт своего транспортного корабля мы с Толей (Березовым.- В. Л.) уложили личные вещи и фотографии своих близких, чтобы в трудные дни они были с нами, ведь достаточно только одного взгляда на любимых тобой людей, и масса чувств поднимается в душе, порождает волну сопротивления тем невзгодам, с которыми ты сталкиваешься». Во время полета на орбитальной станции «Салют-7» он записал: «Над постелью у меня висит Виталькина фотография, лежит пачка фотографий наших с Люсей, отца и друзей. Я каждый вечер целую сына. Он так хорошо на меня смотрит, что, когда у меня плохо на душе, я ему говорю: «Ничего, сынок, выдержу» 222.
О том, что общение с фотографией приносит эмоциональную разрядку, свидетельствуют и исследователи Антарктиды. «Кажется я захандрил,- признавался в своем дневнике П. С. Кутузов.- Вынуты все фотографии. Глядишь и вспоминаешь каждого. Я раньше не думал, что фотографии действительно нужны. Не приплыл бы сюда, может, так и не узнал бы» 223. При взгляде на фотографию у человека возникают воспоминания, которые вызывают положительные эмоции. Общение с фотографией не требует такого психического напряжения, какое возникает при общении с воображаемыми партнерами. Иными словами, фотография «материализует» конкретного человека и посредством «общения» с ним помогает саморегуляции личности, находящейся в экстремальных условиях.
Наши наблюдения показали, что у тех испытуемых, которые не вели диалогов вслух с персонифицированными объектами или не делали дневниковых записей, значительно чаще развивались необычные психические состояния, лежащие на грани между психической нормой и психопатологией. Это подтверждается наблюдениями английского врача Коричера, который в докладе на состоявшемся в 1979 г. в Монреале симпозиуме психиатров убедительно показал, что эффективным средством предупреждения неврозов в условиях стресса является разговор вслух с самим собой.
В качестве иллюстрации можно привести и такой пример. В сурдокамере вмонтированы динамики и скрытые микрофоны, работающие в режиме «подслушивания». Имеется также и микрофон, который стоит на столе. В нескольких экспериментах микрофон был со стола убран, и испытуемые при отчетах должны были говорить в пустоту. Большинство из них отмечало, что очень неприятно разговаривать с пустотой. «Гораздо естественнее вести разговор, когда перед тобою стоит микрофон,- заявил один из испытуемых.- Создается впечатление реального собеседника». Уже в этих наблюдениях можно увидеть предпосылки к персонификации различных объектов.
Из всего сказанного следует, что персонификация неодушевленных объектов и животных в условиях одиночества обусловливается потребностью объективировать партнера по общению в какой-то вещественной, материальной форме. В известном смысле, исходя из теоретических представлений Л. С. Выготского, можно утверждать, что персонифицированный объект превращается в некий «знак», «символ», приобретающий стимулирующее, регулирующее воздействие на личность.
Таким образом, в персонификации объектов и создании силой воображения «собеседника», с которым человек, находящийся в условиях одиночества, начинает общаться, отчетливо проявляется психологический механизм экстериоризации. Он основан на присущей всем людям способности проецировать вовне усвоенные в процессе индивидуального развития социальные взаимоотношения. Выделение «партнера» для общения в условиях одиночества является, по нашему мнению, защитной реакцией в рамках психологической нормы и представляет собой своеобразную модель «раздвоения личности», известную в психопатологии.
