Начнем, пожалуй, так: был теплый, солнечный, тихий, а в остальном необыкновенно мерзкий день. Я смотался в Москву, а там издатель, которому я перевел роман, слинял неведомо куда, не расплатившись за два предыдущих. Комсомольские работнички, в гробину их душу. Бизнес по-русски. Страна, похоже, катилась ко всем чертям – с залетом в гражданскую войну. Любимая тоже слиняла на лето, а какая ж это в нюх любовь. Я раньше и вправду много кормился любовью. Это теперь как-то обсох, да и пора уж. Но это к слову.
Да, еще амбал этот в электричке. Тоже… любовь. Прилип всем передком к какой-то молоденькой бабенке в непроходимой толпе, она в плач, я ему в морду, но у меня всегда потом тошнотная реакция. Не затем же Господь Бог творил нас по образу своему и подобию, чтобы чуть что и по соплям. Хотя, конечно, Ему тоже доставалось по сусалам, но сам Он – ни-ни. Я, правда, в Бога не верю, но, может, Он в меня верит. Что я хороший внутри.
Приехал домой, помыкался по квартире, сел за стол, попробовал уйти в роман с приключениями на острове аж в Тихом океане, с пиратами и прочей дребеденью, что лежал пыльной кучкой на столе уже пару лет[1]. Все казалось пресно, глупо и плоско. Я испугался, что разлюблю героиню, покидал кое-как шматье в рюкзак, кинул на спину, на грудь повесил тюк с “Ласточкой” (такой способ таскать называется “папа-мама”) и потопал к Волге.
На берегу надул лодчонку, увязал груз, оттолкнулся и поплыл. С полчаса зло махал веслом, аж дюраль скрипел и гнулся, потом уронил весло на колени, откинулся на заднюю деку и глубоко вздохнул. “Ласточка” воровато увалилась влево – всегда только влево – и скоро стала ровно поперек курса. Сколько я ее знаю, она выписывает этот вензель, исподтишка, но упрямо, чуть только отвернись. Я невольно ухмыльнулся и оглянулся.
Мы тихонько дрейфовали близ лесистого левого берега. Никого кругом, только жидкое пространство да фигурки на дальнем правом берегу. Их мы будем игнорировать, решительно. Остобрыдли они, но на расстоянии – пусть себе. Я почувствовал, что уже отпустило. Лодочка покачивалась мелко-мелко, отраженное солнышко дробилось на ромбики вблизи и сливалось в пожар подальше, зефирчик овевал физиономию нежно, как больному. Трудно было поверить, что брюзгливое истеричное животное, раздирающее себя на лоскутики из-за каких-то давно забытых пустяков, и теперешний солнечный я – одно и то же физическое и даже юридическое лицо.
Тысячу раз уж я переживал эту трансфигурацию, и все мне внове контраст между красой богоданного мира и тем скотством, что мы в нем учиняем. А ведь нам бы благодарить кого-то ежечасно за совершенно незаслуженную привилегию – жить, притом жить в таком чудном антураже. Если б это чувствовать, никакого скотства на свете не было бы. Обиженные и обижающие – все мы комики, муравьишки, тянем какие-то крошки и травинки друг у друга, а сверху наступит тяжелая стопа, и все в жижицу. Смех. Ну обидели меня; так я ж могу простить – хотя бы тому амбалу, которому расквасил нос. Был бы монахом, еще бы помолился за него. Впрочем, молиться за таких – это уж перегибы на местах.
Чего-то меня потянуло на святое. Должно, по системе “согрешил – покайся”. Душа уязвлена стала – значит, обрати взор к небу, где нет ни печали, ни воздыхания, но балдеж бесконечный.
Я вытащил из футляра, что лежал между ног, бинокль и навел туда, где вырастал потихоньку Оршин монастырь или то, что от него осталось – Воскресенский собор. Черт, весь в лесах. Впрочем, все лучше, чем мерзость запустения, как незадолго до того было повсеместно, да и теперь берез на колокольнях хватает. Ну не гадство ли: в природе благорастворение воздусей, а в покинутом храме мерзко сквернословить хочется – такую красоту людишки угробили, сволочи. Вроде как лебедя картечью прошить. И на тебе, готова ностальгия по Золотому Веку, которого, скажем прямо, никогда не было. Во всяком случае не в России. Но тут вроде возрождаемся помаленьку.
Я свернул в Оршу, уютно узкую даже в устье, выкарабкался на берег и обошел невеликий собор. М-да, это конечно… м-да. Ничего не скажешь. Вот сравнить: церковь во Власьеве, где я отчалил, ну милота, и все тут, провинциальное барокко, наивняк, тяжелые парадные украшения на миниатюрном теле, чуть смешно, по плечику похлопать хочется. А тут – шалишь. Не хочешь, а заблагоговеешь. Не стена, а сплошное чувство собственного достоинства. Гладкая, без швов, массивная что на вид, что на ощупь. И не просто масса нерасчлененная, а упорядоченная пилястрами, и пилястры членят стену неровно, по какому-то мистическому порядку, ой как все непросто. Похоже, пилястры разбросаны прямо по Пастернаку, чем случайней, тем вернее – не отличишь, то ли гений, то ли случай. Наличники легкие, уместные. А портал-то, портал, мама родная, полуколонки уходят в перспективу, в толщу стены, и линия арки живая, словно Бог упражнялся в геометрии. Это не циркулем проведено, нет, такая арка застонать может от тяжести, если прислушаться. Лепота-а…
Я отвернулся и пошел, чтобы сберечь, не замылить первое впечатление, но что-то мешало, как упрямая рифма за кулисами сознанья, и я оглянулся, словно жена Лота. Купол… Я боялся оскорбить Кого-то, но в нем, в куполе, было что-то исламское, не свое. Впечатление неортодоксальное, но скорее всего от невежества.
Придется изучать источники, хоть это и противно. Этот купол меня прямо доставал. Я вытащил из полевой сумки крохотный путеводитель по художествам Верхневолжья, почитал, потом шмякнул его оземь. Ну конечно. Монастырь основан в ХIV, нынешний собор в XVI, и был он пятиглавым, а теперь остался один центральный купол. Хорошо хоть не боковой. Когда снесли остальные четыре главы, в советском путеводителе не упоминалось, а раз не упоминалось, значит, понятно, когда. Я ж говорю – сволота. Ну не веришь, так и не маши кадилом, зачем же купола ломать, не так и не мать. И ведь не марсиане ломали, вот что паскудней всего. Свои, россияне, в гробину их маму…
Настрой опять подломился, и я угрюмо погреб вверх по Орше. Казалось бы, ну что мне собор, что я собору, а вот поди ж, духовность заела. У меня свое, домотканое определение духовности: способность переживать не только за то, что у тебя в корыте, а и что вроде вовсе тебя не касается. Типа неба или жалких собачьих глаз. Да что собачки. Отморозка того в электричке, и то жалко. Как у него переносица хрустнула…
Нет, надо было куда-то прятаться от этих видений. Если долго грести вверх по Орше, а потом вконец усохшими, заросшими канавами, можно попасть в серию больших озер посреди непролазных топей, а в тех озерах острова, населенные лишь мрачноватыми на вид медведями. Там уж хлебай одиночество хоть ртом, хоть чем хочешь. Пополам с москитами.
Впереди замаячили пятиэтажки какого-то поселка, и мне резко погнуснело, прямо какая-то клаустрофобия одолела. Я грубо осадил “Ласточку” и развернул на пятачке. Она крутнулась с полной готовностью и даже с облегчением. Отрада ты моя.
Я снова прошмыгнул мимо собора. Стыдно было знать его тайное горе. Вообще-то соборы не по моей части, я больше по горам и тундрам спец, и давно еще решил заняться Реймсом, кампаниле и пр. после семидесяти. Если уцелею в скитаньях. Все казалось, что до этого срока, как до луны, а теперь выходит рукой подать, надгробным камнем докинуть. Я бы, конечно, мог еще подождать лет пятьдесят, мне не к спеху, но – труба зовет. Пора и о душе подумать.
Я всегда знал, еще когда козленком веселился, что тут у меня будут сугубые проблемы, ибо душа моя никак не связана ни с какой церковью. С бабушкиным Богом пуповина незаметно как-то отпала, и теперь придется доходить до сути на своих соплях. И тут такой случай подваливает. Конечно, можно смотреть на собор как на организованное пространство, архитектурно. Вот мой путеводитель описывает хоть церковь, хоть бордель, хоть почтамт с равным энтузиазмом. У меня так не получается, ну и нечего мучиться. Будем так, как получается.
