Я набил ягдташ остатками сухарей, уложил туда же мешочек с солью и пузырек с перцем, налил воды в литровую баклагу и завился в степь на целый день. Нашел место, где канал пошире и помельче, разделся, по грудь в воде переправился на другую сторону. Водичка где-то градуса на четыре-пять, не больше, тело как освежеванное, но это даже хорошо, я от этого только духом воспаряю, и всякие пакости человеческого общежития отлетают начисто. Я даже замурлыкал под нос какой-то немецкий марш; причем свадебный марш – к чему бы это?

После разрыва с этой скотобазой на душе как-то полегче стало, вроде нарыв лопнул. У них теперь своя компания, у меня своя – я сам да Господь Охотничий Бог. Я за них не отвечаю, и пошли они именно туда, куда их Татьяна послала. Брел я, подставив лицо бледному солнышку, и блаженно улыбался. То там, то сям в отдалении перелетали утки и что-то покрупнее; может, гуси, может, лебеди-фламинго, кто их знает. На выстрел пока ничего не попадалось. Не беда; мое никуда не денется. На ходу стало клонить в сон – спал я всего ничего. А отчего ж и не поспать. Я нарезал камыша, развалился, все так же бессмысленно ухмыляясь, и соснул с часок.

Разбудил меня звук, словно кто-то вдалеке лупил молотком по листу железа. Я ошарашенно открыл глаза – откуда молоток? – и увидел прямо над собой низко летящего гуся. Несколько этих звонких взмахов крыльями – и уже ничего не слышно, только видно, как он в полете поворачивает голову из стороны в сторону, как змея. Я, конечно, схватился за ружье, я вскочил, но куда там – гусь уже ближе к горизонту. Не гусь, а прямо «боинг» какой-то, до того здоровый и быстрый. Минут пять сердце приходило в норму. Посидел, глотнул водички, погрыз сухарик. Побрел дальше. Продолжить чтение →

Проснулся я не от тарана, а от комаров.  Лодчонку занесло в обширное поле лилий, населенное этими голодными тварями, и я долго чесался и матерился, пока не выбрался на обдув.  А еще толкуют, что красота спасет мир.  Черта лысого. Рядом с красотой всегда какой-нибудь кровосос, возьми хоть лилию, хоть женщину.  Кстати лилия по-английски водяная нимфа, и по-латыни из рода нимфей.  Офелия, о нимфа, туды ее в качель, разве она кисть дает…

Пока я так бурчал, впереди по правому берегу все четче прорисовывался силуэт красоты совсем, ну совсем иного рода. Я заторопился, пока не выбрал единственную точку – на расстоянии, в три раза превышающем объект: храм в Городне.  Мощная шатровая колокольня и церковь, поменьше и подревнее, высились на холме над рекой и оврагами.  С реки смотреть, так они словно парили в небе.  Прямо небесные гости, а не земные строения.

Если отпустить на волю воображение, можно представить, как тут все было в четырнадцатом веке и позже, пока стоял городок-крепостца Вертязин, которым тверские князья прикрывали дорогу и броды.  А я вполне мог сойти за московского лазутчика. Действительно, какой из меня к черту тверитянин.  Сейчас стрела свистнет – и бенц между лопаток.  Чур меня.  Продолжить чтение →

Отключился я мгновенно, но потом несколько раз просыпался, то от кошмаров, то от боли, и каждый раз сонно поправлял свои костерочки, недоверчиво косясь на тихо шумящие темные тени вокруг.  Оттуда мог подкрасться зверь, и моя единственная защита от него – топорик да жалкий жар и свет костра.  Мне должно бы быть страшно, но почему-то в ужасных зверей не очень верилось. Все зверство мира, похоже, замкнулось для меня на тех двоих за рекой, а здесь им меня не достать.

Уже на заре меня вплотную свалил самый сладкий, зоревой сон. Во сне я куда-то плыл, и волны были милые, точно такие, на которых я любил качаться в детстве на Каспии, лежа на спине. Просыпаться не хотелось, и некоторое время я скользил по грани, вверх-вниз, а пробудился, наверно, оттого, что неловко повернул голову и придавил шишку на затылке. К тому же с неба снова раздавалось колокольное Donc! Donc!

Кривясь от боли, я приподнялся, поискал глазами. Ворон сидел совсем близко на березовом суку, нахохлившись, словно только что вылетел из головы Эдгара Алана По. Я сердито буркнул: “Qu’as tu donc?” Чего, мол, тебе? Чего распинаешься? Но он не ответил. Собеседник он был никакой. Да и вообще он не по этому вопросу. Ему бы глаза мне выклевать – самый смак. Но это уж дудки теперь. Я, болван-колобок, от дедушки ушел, от бабушки ушел, от мамы с папой ушел, дурилка стоеросовая, потом я ушел от пары исчадий прямиком из лагерного ада, а от тебя, глупая жадная птица, я и подавно уйду. Продолжить чтение →

Горы – как жизнь: калечат и лечат. Смысл жизни возникает ниоткуда, густеет в одной точке, где-то над вершиной, словно там – ангелы, гурии и золотое сияние. Хотя какие в задницу гурии – холод, ветер и туман понизу, даже вида не будет.  Все сияние внутри.  Радостная такая усталость и возвышенно-сладкая пустота в эпигастральной области, словно полбанки нектара хряпнул с утречка.  Но это — строго кому повезет. Бывает, люди находят на вершине замерзший труп леопарда, удивляются, чего он там забыл, и пишут хорошую прозу на тему.  А я и скелет мышонка вряд ли найду, и не понять, чего я сам там потерял, когда на душе и так наблевано.

Господи-и-и, и зачем я только согласился.  Аркаша сказал, словно мельком: “Пошли?” Я ему без запинки: “Пошли”.  Просто так тут принято: хоп, покидали кой-чего в рюкзак и на вокзал, езды всего около ночи.  Не мог я вильнуть.  И захотел бы, да не смог бы; так не делают, и все тут.  А теперь иди и казнись – будет разговор или нет, а главное, чего я могу сказать, в гробину его душу…

Я оглянулся в который раз: Аркаша отстает, шарит глазами под ногами и по сторонам, постукивает молоточком на длинной ручке.  У него бацилла счастья – камни: яшма, малахит и еще какие-то слова. Мне это по барабану, а у него уж полрюказа булыжников, но идет, не гнется. У них, у коренастых, надежная структура.  Поднял глаза, улыбается невинно.  Славный парень Аркан. Будь он сволочью, мне бы хоть чуть легче было.  И то навряд. Продолжить чтение →

Так оно и пошло. Я уходил затемно и возвращался затемно, в сторону этой шушеры старался не смотреть даже, хотя вреда от них по-прежнему было немало. То Нинка с Татьяной опять поцапается, а рикошетом мне от Таньки достается – зачем этих вшивачей притащил с собой. То Олег ручку моего заслуженного топорика сломает, а то еще патроны начнет у меня из рюкзака потаскивать, когда меня нет, а патроны тут на вес золота. Я удивился – на черта они ему нужны? Ворон, что ли, в лагере стрелять? Оказалось потом, что не только ворон.

В общем, получился у нас с ними классический случай несовместимости, этот вечный кошмар всех моряков, альпинистов, космонавтов и прочей такой публики. По-старому это зовется cabin fever, «лихорадка в хижине». Только вместо хижины было такое большое пространство, откуда я и не хотел никуда уезжать, а они не могли. Была, правда, между нами та разница, что я о них и думать перестал, кроме как по мелочи, и балдел от дикой этой бродяжьей жизни, в которой своих сложностей и трудностей хватает, а им делать было совершенно нечего, кроме как на меня злобствовать.  Ненависть в конце концов сбилась в яд на зависть кобре. Это можно было понять. Слишком глупо Олег выглядел во всей этой истории, а наблюдателей хватало.  Мне бы задуматься – но кто о таких вещах думает заранее? Только когда гром грянет, золотое российское правило. Продолжить чтение →

А сейчас вот опять нечто мистическое подмывало возблагодарить Кого-то за красоту, размещенную вокруг для моего ублажения и воспитания.  Только и Диавол, видно, не дремал.

Краем глаза я увидел, как из-за острова выскочила восьмерка и пошла чесать под ярые крики рулевого.  Красиво шли, черти, а когда подошли поближе, я вообще шары выкатил: восьмерка оказалась женская. Восемь юных потных амазонок в такт заносили весла, а потом в такт же вытягивались, падали навзничь, ой мамочки.  И при чем тут амазонки, те дуры, говорят, выжигали себе правые груди для удобства стрельбы из лука, а у этих все было на месте и очень экономно прикрыто.  Я с трудом перевел взор на ландшафт, отгоняя видения Фоли Бержер, хоть я там никогда и не был и уж не буду, и вряд ли там увидишь такой ряд торсов и важных при гребле мышц.

Мы сблизились.

— Красиво идете, — прокричал я, салютуя веслом. Продолжить чтение →

Во сне я гонялся за кем-то невероятно лохматым и колол его рогатиной. Спал, как и вчера, вполглаза, каждые полчаса просыпался, подбрасывал сухих сучьев в огонь, снова проваливался в сон, а там продолжение сериала, только никак я не мог этого лохматого добить. То ли слабо бил, то ли рогатина была тупой, но супостат только кривился, уходил невредимым и даже ухмылялся, бурча: “Allons donc!” – что-то вроде “Да брось ты!” В полусне мне померещилось, что это опять мой старый знакомый Nevermore. Я сонно выглянул из своего полушалаша, но ворона нигде не было видно, и мне стало немного грустно, хотя крик его был куда как зловещ, да он и выдать меня мог. Может, попробовать его приручить, если прилетит? Может, он держится поблизости от меня совсем не с такими уж гнусными намерениями? Может, ему тоже одиноко, грустно и голодно? Но мне пока нечего ему предложить. Грибы он не будет клевать даже из вежливости.

Ничего, Бог даст, сегодня мы попируем, и г-ну Ворону еще останется. Знаем мы, как легко они находят место, где можно чего-то пожрать, даже из поднебесья. Необъясненная наукой способность. А что питаются они дохлятиной, так это ж jedem das Seine. Или suum cuique, если по-латыни. Очень я любил ввернуть чего-то такого по-латыни, подразнить какую-нибудь особо тупую училку. Интеллигентно хулиганил, слизняк противный. Продолжить чтение →

ТИХО-ТИХО, еле шевеля ластами и придерживая дыхание, чтобы не хрипела дыхательная трубка, я плыл вдоль кромки камышей, хищным оком высматривая застывшую в засаде полосатую щуку, закамуфлированную под камышиные стебли.  Не везло мне. Едва слезы в маску не капали. Щуки были, врать не буду.  За выступом камышовых зарослей я вдруг сталкивался с ее тупым взглядом исподлобья: щука ведь висит в камышах как полено, слегка наклоненное вперед, и поэтому взгляд кажется именно исподлобья, холодный, зверский и противный.

Щуки были, но на меня как Бог плюнул. То рыбина вертко исчезала в камышах, и я упускал ее с матюками, но без выстрела.  То мазал от нервов, и потом долго вызволял гарпун из камышей, путаясь в гарпун-лине и пуская пузыри из загубника вместе с неслышными нехорошими словами.  Бывало еще хуже: я и щуки-то не видел, только в уютной песчаной яме среди придонных водорослей смерчиком взметывались вдруг песчинки. Значит, тут только что стояла щучина, отрегулировавшая свой окрас так, что казалась совершенно прозрачной, неуловимой для глаза. Эта сволочь любому хамелеону фору даст.

Еще одна довела меня до масштабной истерики.  На мелком месте, метра два глубины, я наплыл на нее так, что она оказалась у меня под животом.  Я оторопел, растерялся, замер. Щука под брюхом, видно ее отчетливо, спина бурая такая и толстая, ну полено поленом.  И конечно, только я стал поворачивать ружье стволом вниз, чтоб пригвоздить ее ко дну, как она взметнулась и исчезла, ровно ее там никогда и не стояло.  Я ж говорю – сволочь.  Пробы негде ставить. Продолжить чтение →

С «бандой семерых» у меня контакт потихоньку наладился, хоть я никаких особых усилий к тому не прикладывал. Просто таскал в общей котел уточек, иногда по пять-шесть в день, а себе ничего не просил, но Татьяна и без просьб оставляла мне миску чего-нибудь вареного.

Утей я бил не хуже других, но на гуся вот мне никак не везло, а все мы очень уважали пожевать гусика, поджаренного на вертеле. Дождливым днем я одного подранил в горелых камышах (по гарям хорошо растет нежная «гусиная травка», деликатес ихний) и потом час за часом таскался за ним по холоду, пытался скрадывать. Он далеко лететь не мог, немного пролетит – сядет, еще пролетит – еще в какую-нибудь лужу сядет, но на хороший выстрел так и не подпустил. А под вечер его у меня шакал из-под носа утащил в камыши, а я стоял, опустив руки, и грязно выражался.  Чего ж еще растяпе делать.

Один раз под вечер возвращаюсь к тому озерку, где мне с огарем повезло, смотрю – силуэт гуся в прибрежных камышах, и сердчишко у меня заколотилось: ну, думаю, теперь верняк. И уж как я его осторожно скрадывал, прямо змеей подползал, но чем дальше полз, тем выше червь сомненья задирал голову. Уж больно какой-то неподвижный гусь; как мертвый. А он и был мертвый. Его Лева, крупный такой добродушный юморной мужик, штангист в прошлом, днем убил, а сейчас, перед зорькой, привязал ему головку к камышине, получилось эдакое чучело-импровиз. Занятый гусем, я левину тушу в камышах во-время не заметил, и он, наверно, вдоволь похихикал, глядя на мои пластунские эволюции. Продолжить чтение →

Крохотное облачко, заслоненное лавиной впечатлений, возвышенных и не очень, разрослось во все небо. Зефирчик вдруг озверел и хлестнул по морде крупными каплями, и почти сразу же, после мхатовской паузы, обрушился косой потоп.  Я вдруг оказался в очень маленьком и безжалостно яростном мире, окруженный со всех сторон светло-серой стеной дождя, больше похожего на вторую, вертикальную Волгу.  Нигде ни неба, ни земли, подо мной – байдара, взбесившаяся, как бычок на родео, а я ей – фраер, которого надо скинуть.  Садист-ветер со смаком резал по живому, голому телу холодными струями, но иудино поведение “Ласточки” было страшнее: дай ей сотую долю шанса, и она выскользнет из-под ягодиц.  Чувство равновесия, похоже, таится у меня в этом органе или органах, но орган вообще-то бездарный, и я страх как боялся ошибки.

А тут еще мне стукнуло, что в любую секунду стенку дождя может пробить нос “Метеора” или “Ракеты” на скорости – какой?  Тридцать, сорок км в час?  Один хрен, накроет, как медным тазом.  Я нервно орудовал веслом; в таком каючке, завались он за печку, весло не только для гребли, но и для баланса, как шест у канатоходца.  Сунь его не в ту волну не в ту миллисекунду, и опаньки, человек за бортом, кинь ему буй, или в рифму, все равно задавим.  Словечко прилипло, где-то в подкорке пульсировала строка:  “Есть упоение в бою”, а рядом, в терцию, аукалось: “А нам, татарам, по бую…”

Справа по носу сквозь завесу проступило что-то темное, очень похожее на форштевень “Метеора”, в животе пренеприятно екнуло, но это оказался верхний клинообразный конец острова.  Скоро я проскользнул под его защиту, выбросился на берег и только набрал воздуху, чтобы облегченно вздохнуть, как меня окружил взвод народу, мужчины, женщины и дети, с охами и ахами насчет моего здоровья и целости. Продолжить чтение →