Утка по-охотничьи.  – Что было на скале (2).  –  Бабуры! –  Каючок готов.  –  Таинство крестин.  –  Успешные испытания и свежие идеи.  –  Доделки.  –  Кое-что о дрожи в пальцах.  –  Ветренность Ежа.  –  Предстартовые страхи без старта.  –   Новогодние решимости в майскую ночь

Я потянулся, и рука моя легла на что-то мягкое, пушистое и холодное.  Брюшко селезня, которого я вечером закинул в палатку.  Боялся – утащит дикий кот каракал, если они тут водятся.  Или богомерзкие песчанки.  Песчанки, те точно ошиваются по ночам.  Часто слышно, как они прощально пищат в экзистенциальном ужасе, уже холодея в змеиных зубах.  Бесчинствуют гады вокруг моей палатки.  Такие вот в этих местах ноктюрны – шуршанье змеиных шкур по песку и предсмертные визги песчанок.  

Шершавое прикосновение к выстраданной добыче – душевный тонус на весь день.  А как еще прикажете себя чувствовать.   Ведь изловчился, вмантулил Року прямой правой по соплям, урвал свой кус и ушел в отрыв.  Притом как раз в момент, когда меня навсегда уже смешали с разнообразным дерьмом.  В ушах марш Преображенского полка клокочет, а вы говорите.  

Дальше все в той же тональности.  Утро было такое…   Я, как вылез на свет Божий, как глянул окрест и на вздымающееся из чистого моря в ясное небо здоровенное ражее солнце, то прямо так и выдохнул, «Оооооо!»  Очень длинное и выразительное «Ооооо!»  Я Ежу именно так и сказал.  Но он, низменная душа, больше селезнем интересовался. Продолжить чтение →

Все врут сны. – Жеваные сисиськи: déjà vu. – По местам стоять, с якоря сниматься. – Душевные корчи моремана. – Обхожу мыс. – Берег загибает не туда. – Еще мыс. – John Brown’s Body

Утречком я застенчиво поздоровался с Великим Строителем Катамаранов и немного повалялся, пошевеливая деревянными мышцами и перебирая в голове всякую дребедень.  Был какой-то длинный нелепый сон или серия снов на одну тему, будто я вернулся откуда-то, а квартиры нет. Эмка (вроде она, только рожа больно толстая, не вполне ее) с повязанной чем-то белым головой слоняется в двух коммунальных комнатах, вроде мы уже в разводе, а мне деваться некуда, но я точно знаю, что у меня где-то есть еще квартира, и надо туда позвонить.  Я отыскиваю где-то номер телефона, он даже въяви запомнился, 203-3849.  Интересно, что там на самом деле; кажется, это телефон Галки Рыжей, моей старой бэ, что на Кутузовском, под сестрой Брежнева живет.  Жила. И вот я пытаюсь, но позвонить не получается, телефон древний и в коридоре, диск не прокручивается, какие-то похмельные рожи, смехуечки, я возвращаюсь в комнаты.  Супруга в постели, откидывает одеяло, принимает позы, но до дела не доходит, я требую свою статью про Дюркгейма, толстая такая рукопись, скорее книжка, чем статья, я ее отчетливо помню, но мне ее не отдают.  Наплывают еще какие-то рожи, похоже, ейные родственницы, действо становится все противнее, а что дальше, совершенно не помню, вот только этот отрывок из середины. Продолжить чтение →

Чайки и соловьи. – Анабазис литовца. – Утро старого спортсмена. – Ежик. – Суслики-песчанки. –  Саджа. – Жрать все же хочется. – Бухта Славная. – Бычки, бычки! – Босоногое детство. – I luv u. – Фрустрация и блаженство бытия

Не знаю, из-за чего, но чайки ссорились отчаянно, сутяжными какими-то голосами и очень громко.  Перебили мне сон на самом сладком месте; я как раз тащил кого-то в кусты; не помню кого, но помню, что на грани экстаза.  Какой дурак придумал, что чайки – это души погибших моряков.   Этим птичкам с их ректальными голосами только луком на базаре торговать, а моряки тут ни при чем, особенно мертвые.  Гнусная базарная сцена.  То ли дело у меня на шестом этаже.  Там береза вымахала выше моего окна, и на ней по весне и летом любят веселиться соловьи.  Чуть ли не в четыре утра меня будили, сукины дети.  Щелк у них оглушительный, прямо как в бочку.  Я дико злился и лаял их матерно, а сейчас вот вспомнить приятно.  Та-ра-ра-ра-ра среди ветвей  Жемчужной трелию защелкал соловей…  

Забавно все ж таки у нас головка устроена.  В ней все относительней, чем в эйнштейновой вселенной.  Еще немного, и московская квартира вообще мне раем покажется, со всей своей начинкой, а давно ли вспоминалась змиятником, населенным исчадьями ада.  За единственным исключением меня драгоценного, разумеется, да и тот, если разобраться, был довольно отвратным субъектом.  А теперь соловьи вспоминаются, и сердчишко прям от ностальгии млеет и очень хочет туда, назад, под крылышко.  Обхохочешься с этой нашей эмоционально-психической сферой. Продолжить чтение →

Персеверации.  – Зурна, орган, зубная паста, liberté.  –  Еж, он же ежиха.  – Бурдюки и амфоры.  –  Кувырки с канистрой.  – Обрываю ниточки.  – Похвала каючку.  – Снова зурна.  –  Работаю Ихтиандром.  –  Я свое из горла вырву

Любопытное мое было состояние после постройки каючка.  Типичное «с одной стороны, с другой стороны».  И хочется, и колется.  Нормальная шизня, короче.  

С одной стороны, постоянно горел костерок горячки – поскорее закончить все приготовления и дернуть с островка в морскую даль, к берегам за горизонтом, к двуногим коллегам.  Одиночество порядком уже измочалило психику.  Особенно мучили штучки, название которых застряло в голове из вузовского курса психологии: персеверирующие впечатления.  Это когда в голове бесконечно крутится какая-нибудь дрянная мелодийка.  Как магнитофонная кольцовка.  Они и раньше меня донимали, а тут осатанели, хоть на стенку лезь, только и стенки черт-ма.   Какое-то весеннее обострение приключилось.  Вдруг прорезались частушки, завезенные когда-то из Сибири еще самой первой моей супругой-певуньей.  Выйду в лес, поставлю крест,  Кто-нибудь помолится.   Все ребята сопляки,  Не с кем познакомиться.  И снова:  Выйду в лес, поставлю крест и т. д.  Раз за разом, до озверения.  Потом другие, оттуда же, из той же серии.  Прилипчивые, как чесотка.   И чем тупее, тем прилипчивее.   Продолжить чтение →

«Фрегад» требует доделок. – Все должно быть just so. – Трудовой будень. – Выпадаю в астрал. – Тоска по Другому. – Коммунальный сволочизм Других. – Голос Свыше. Базарная сцена

В то утро я проспал все на свете.  В первый раз поднялся часа в четыре. Дрожа и журча струей, полюбовался на неземные предрассветные краски над краем пустыни, на птичьи тучи, несшиеся краем суши и моря встречь ветру, словно там, на севере, им медом намазано, словно там не лежат еще высокие снега и не бушуют бураны с бореями.  Бр-р-р.  Потом  снова забрался в восхитительно теплый спальник и заснул, как сурок из семейства грызунов.

Пробудился оттого, что солнце било сквозь капрон палатки прямо мне в морду.  Батюшки-светы, девять часов!  Я всполошился, будто на экзамен опаздываю, а потом разозлился.  Какого хрена, в самом деле.  Я что, подписку давал гнать вперед, вылупив шары?  Я что, рекорды бить обязан?  Я тут за этим, да?  Не знаю точно, зачем, но знаю точно – не за этим.  Возьму вот и устрою дневку.  Хоть какую-то расслабень я заработал, нет?

Демагогия, конечно.  Дневки было так и так не избежать: «Фрегад» требовал существенных поправок и доделок.  Не все ж мне с мокрой попой пожирать пространство.  Стоит разбудить люмбаго, проклятье скалолаза, и свалит оно (или он, не знаю уж) меня на пару недель.  Всю обедню перехезает.  Придется ползти к каким-нибудь людям и стенать, как те чайки: «В Москву, блин! В Москву!» Продолжить чтение →

Противный суккубус.  – Запасаю воду.  – Хочется жить, аж пищит.  – Такыр.  – Когда апрель своими сладостными ливнями. . .  –  Строю каки.  – Angst и детские корни.  – Сойки как источник оптимизма.  – Ищу удочку.  – Ловля сома на бычка.  – Сомовий шашлык.  – Приступ лирики под мелким дождичком

Не знаю, чем мне эта суккуба не понравилась.  Все было при ней, и даже больше, чем надо бы, аж как-то непропорционально, но мне уже было немного тошно.  Видно, перебрал услад, tristesse postcoitale одолела, хотелось отдохнуть, побыть одному, и я пустился наутек.  Удирал небыстро, как в замедленной съемке, отталкиваясь от стенок и пола длиннющего пустынного тоннеля или коридора космического корабля, плыл толчками при почти нулевой гравитации, а сзади наваливались огромные мягкие титьки, но я все как-то выворачивался.  И вот я уже за поворотом, гравитация усиливается, я неловко, спотыкаясь, бегу по коридору, только раскатистое эхо топота раздается у меня в ушах.  Сразу за этим, без предупреждения и почти без зазора, топот перешел в дробный стук дождя по натянутому полотнищу палатки.  

Включился я моментально, словно мне кто-то дал команду по боевому расписанию, почти без паузы между кошмаром и первым осознанным движением.  Засопел, застонал, замуркал, выбрался из спальника, скинул шерстяной костюмчик-пижаму, натянул галоши и голенький выскочил под дождь.  Норд-ост полоснул по телу наждаком, хлесткие капли во множестве мест обожгли кожу.  Куда как лучше было бы лежать в теплом спальнике и не вставать.  Того лучше вообще никуда не уезжать, а валяться на боку с умной книжкой и со смаком слушать, как ветер швыряет пригоршни дождинок в окно.  Только что уж тут… Продолжить чтение →

Подножка перед побегом.  – Вариации на тему Иова.  –  Последнее интервью Капитана.  –  Возня с каючком.  – Завтра!  –  Ухожу по-английски.  –  Мелкие приключения.  –  Неприветливый берег.  – Николаич, ты откуда?

Ну, вроде все теперь у меня было готово к побегу: вода, еда, каючок, весло.  Одна дыра в этой благостной картинке – здоровье.  Отчаянные мои ныряния за сокровищами, украденными морем, сделали свое дело: простудился я вусмерть.  Озноб, горячечное дыхание и густые сопли в неимоверных количествах.  Удивительно просто, сколько может скапливаться этого добра в таком невеликом по размеру органе.  Носовые платки отсутствовали, так что по большей части бил я соплей оземь, исходя притом слезьми.  Трудно себе представить что-либо менее героичное, и я временами так и кривился ухмылкой: вот тебе, орел, исподник героизма.  В кино такого не бывает.  В жизни все такое сугубо для внутреннего употребления, публике это видеть ни к чему. 

Ко всему к прочему проснулся застарелый гайморит, заработанный когда-то еще на Черном море в октябрьской охоте на лобанов.  Смертно болело во лбу, причем по расписанию, начало сеанса где-то около десяти утра.  Часы можно было по этой боли заводить.  Пришлось выгребать из-под костра песок, заворачивать в тряпицу и прикладывать ко лбу.  Чуть лоб насквозь не прожег.  От этой процедуры становилось немного легче, но ненадолго.  Продолжить чтение →

Достойное поведение обновленного «Фрегада». – Острова Очарования. – Моя диета. – Назойливый призрак. – Локтевой рефлекс. – Комментарии к морской болезни. – Ставлю сетку. Метафизические следствия

Бывают дни – ограненные брильянты среди серенькой гальки, когда ладится все, а не ладится, так и хрен с ним, и ничто не мозолит мозги.  А уж когда время пройдет, так вообще все зазубринки из памяти  испаряются, и остается одно солнечное сияние.  Дни эти кажутся чьей-то наградой за примерное поведение, но боговы конфетки тут ни при чем: сам ведь все конструируешь, сам и выполняешь в материале.

Таков был весь мой следующий день на Арале, наиблаженнейший за все то плавание.  Только я этого тогда не знал и лишь к вечеру стал смутно догадываться.

С утра солнце не то чтобы припекало, но было что-то похожее на ласку, когда оно касалось ноющего от усталости и холода тела и довольно-таки измордованного жизнью лица.  А мне как раз так хотелось немного мягкости и encouragement; не знаю, как тут ловчее сказать – подбодрения, что ли, если такое слово есть.  И небо заголубело так, что весь день в голове торчком торчала строка из какого-то совпоэта: «А день такой, голубизна такая…»  А что под эту голубизну у него стряслось, убей, не помню.  Наверно, хренатень какая-то, раз память решила от нее избавиться. Продолжить чтение →

Грустный утренний лимрик.  – Целебная уха.  – Бальмонт – придурок.  – Как сладко когда-то болелось.  – Каково на дне.  – Ph = f(h).  – В быту Бог злокознен.  – Прав ли Власий Паскаль.  – Хочется супчика.  – Пока болел, пришла весна.  – Struggle for life: терплю поражение за поражением.  – Уха из бычков, или гимн слепой вере

Пробуждение было – мерзее не придумаешь.  От боли в горле.  Попробовал сделать глотательное движение – и захныкал потихоньку.  Воистину день начинался not with a bang but with a whimper.  Эдакий маленький жалконький whimper.  Ангина по полной форме.  Хорошо бы взять бюллетень.  А чего еще ожидать, если вот так пижонить, лазить за какой-то дурацкой деревяшкой в арктическую водичку, и это после танцев с голой попой под дождем и многочасовой возни в ледяной свинячей грязи.  И чего на Других злобиться; с такой дурцой я и сам себя угроблю, без всякой помощи со стороны.  Легко.  Супермен задрипанный.  И стоило, я вас спрашиваю,  ради этого терпеть кораблекрушение?

В голове позванивало.  Температура, наверно, порядочная; неизвестно, какая, и это хорошо.  Спокойнее как-то.  Сквозь звон проступил неизвестно откуда взявшийся лимрик:  There was an old man of the Aral  Who would with the elements quarrel,  But all that he got  Was a noseful of snot –  Which vexed that old man of the Aral. Продолжить чтение →

Потом было много чего, но то уж совершенно отдельная песня и даже опера, хотя жизнь вроде та же самая.  Моя жизнь.  С бабой своей я еще года три проваландался.  Она мне вроде даже обрадовалась; во всяком случае, театр такой был.  Особенно когда вышел томик моих переводов и посыпались приятные рецензии, ну и натурально еще заказы на переводы, среди которых были весьма достойные, хотя и фуфла вдосталь.  Однако такую трещину в личной жизни глиной успеха не замажешь, дело явно пошло на коду, и туда ему и дорога.  Я все больше жил в Калинине, ныне Твери, и жил, как говорится, регулярно – там был целый цветник незамужних охотниц до неформальных органолептических контактов.  

А дальше началось известно что – Горбачев, перестройка, энтузиазм масс, новая жизнь, август 91-го, октябрь 93-го и т. д.  и т. п.  Полный букет.  Я влез во все это месиво обеими ногами, заведовал журналом, потом газетой, потом сайтом, со всем публицистическим жаром.  Все как Кэп предсказал: свидетельствовал, и даже можно сказать боролся – когда разрешили.  Ну, пока я и публика вроде меня азартно вели толковище про судьбы России, про избавление от ига коммунизма, про нацидею, шустрые ребята прибрали к рукам все, что плохо лежало, а с тем и власть.  И осталась наша интеллигентская шушера (окромя прилипал, но на то они и прилипалы) там, где ей и надлежит быть от веку – в глубокой вонючей трещине.  Как оказалось, от смены социального и прочего строя тут мало что зависит.  Все как почти сто лет тому назад:  Там опьяневшие народы Ведет безумие само, – И вот на чучеле свободы Бессменной пошлости клеймо. Продолжить чтение →

Сазаны. Детский визг на лужайке. – Синдром удава. – Поэт и море. – Я не поэт, поэт не я. – Хаос на море. – Кто в море не бывал, Богу не маливался. – Герой и Хор Шакалов

Сон был, как антракт.  Только я смежил глазки, и уж надо их открывать.  Проснулся я ровно в том же положении, что и заснул; вряд ли и пошевелился за ночь.  Мертвецкий сон.  Как когда-то в горах на сборах, после дня тренировок до розовых соплей.  Вот-вот грянет марш-побудка, а вставать по молодости смерть как противно, поваляться бы хоть полчаса еще, ведь как раз самая эротика идет, до поллюций.  А тут что, тут никакой тебе музыки из репродуктора.  Что сам себе споешь, то и послушаешь.  Но не успел я толком разнежиться, как меня подкинуло: Mamma mia, сетка!  Немедля лететь, проверить – поймал чего, не поймал…

Под пеплом костра, как всегда, жару было полно.  Еще Чокан Валиханов про саксаул писал: уголь с огнем три дня лежит.  Я снова раскочегарил костерок, помахал ручками-ножками, разделся и с поросячьим визгом кинулся в воду к своей сетке.  Чтоб не возиться с узлами и «куклами», я просто обрубил ножом пучки камыша и разом вытащил на берег все добро: сетку, стебли камыша и пару кувыркающихся в сетке сазанов.  Еще порция визгу.  На мое счастье сазаны были вполне домашних размеров, не те черноспинные чудовища системы «чемодан», что попадались в прошлые ходки на Арал.  Такие могли бы и сетку утащить.  Или распустить ее на лоскутики. Продолжить чтение →